Валентин Пикуль - Фаворит
Россия в польском котле своего супа не варила, но Фридрих II иногда подбрасывал в это кипящее варево щепотку жгучего перца. Пруссия еще не теряла надежд на обретение Данцига, перед смертью Фридрих решил излить на Польшу и народ польский всю последнюю желчь своей стариковской злости… Создав фюрстенбунд, король не раз хвастал, что надел «прусскую шапку на немецкие головы». Он понимал, что умирает и союз с Англией — его последняя победа в политике. Циммерман, возможно, и хороший врач, но даже Гиппократ не взялся бы излечить человека от смерти… В сопровождении остроносых, поджарых собак, стуча тростью, король прошел в библиотеку. Здесь он застал своего чтеца-декламатора маркиза Джироламо Луккезини, которого в Пруссии называли «Сe serpent italien» (итальянский змий). Фридрих опустился в кресло, а собаки улеглись возле его ног. Луккезини имел только один глаз — второй был потерян им при взрыве реторты, когда он производил в погребах алхимические опыты, силясь добыть золото.
Король сказал:
— С каких же пор настолько низко пали итальянские маркизы, что стали продаваться в службу королям германским?
Ответ был получен незамедлительно:
— Очевидно, с тех самых пор, как германские короли настолько поглупели, что вынуждены их покупать…
Фридрих постучал пальцами по табакерке (это был его «ящик Пандоры») и, явно довольный дерзостью, заговорил:
— Не тратьте, умник, на меня свои ядовитые слюни, они еще пригодятся для того, чтобы обрызгать ими Польшу… Вы слышали, что мой Герц стал неугоден при дворе этой лживой ангальтинки? Я хотел, назло ей, назначить вас в Петербург на его место, но передумал: ваша обезьянья ловкость более необходима в Варшаве. Сейчас Россия окружает себя коммерческими трактатами. В проекте у нее соглашение с Францией, осенью заключен договор о торговле с Веною… Чего я от вас хочу?
— Чего? — словно эхо, откликнулся Луккезини.
— С величайшим хладнокровием вы должны привести Польшу на скотобойню, чтобы предсмертный рев Речи Посполитой был услышан мною даже в могиле. Вы обязаны внушить шляхтичам мысль, что «москали» — их главные враги, а Пруссия… Пруссия еще способна спасти достоинство панства посполитого. Когда столкнете лбами поляков с русскими, мой наследник (меня уже не будет на свете, маркиз!) должен присоединить к Пруссии все нижнее течение Вислы… Надеюсь, вы меня поняли, маркиз?
— Я всегда понимал ваше королевское величество, — ответил Луккезини.
— Но… какова мне будет награда?
Фридрих упрятал «ящик Пандоры» в карман ветхого мундира.
— Из чего у вас сделан искусственный глаз?
— Из лучшего саксонского фарфора.
— Выньте его сразу и выбросьте на помойку, — сказал король. — Я вам обещаю вставить глаз бриллиантовый.
— Но с вензелем короля Фридриха Великого… не так ли? — дребезжаще рассмеялся Луккезини, змий итальянский.
— Согласен и на это. Помогите мне подняться из кресла. Вы бы знали, маркиз, как отвратительна старость… Самое в ней печальное, что передние зубы выпали и я потерял возможность сыграть на флейте что-либо прекрасное. После себя я оставлю мемуары, в которых повыдергивал волосы с голов своих недругов… У меня получилась очень большая книга, маркиз!
— Вы правы, король, — ответил Луккезини, — я по себе знаю: чем тяжелее фолиант, тем легче раздавить им истину.
— Вы уверены в успехе своей миссии, маркиз?
— Я заставлю Петербург корчиться от боли.
— Благодарю вас. Ну, собачки, пошли гулять в садик. Вашему старому королю необходим свежий воздух — так учит Циммерман!
Екатерина, сытая после обеда, сидела на диване под картиной кисти Гроота, на которой был представлен этот же диван, занятый сейчас ею, только живописец изобразил на нем лежащую английскую левретку Земиру, на смерть которой любезнейший граф Сегюр сочинил недавно остроумную эпитафию в стихах. Могилка Земиры — в парке Царского Села, там же и могила фаворита императрицы Саши Ланского…
— Так что у нас еще? — спросила Екатерина Безбородко.
— Густав просит сменить в Стокгольме посла нашего.
— Выписывайте грамоты для Андрея Разумовского.
— А что делать с Шагин-Гиреем?
— Пусть пока посидит в Калуге на хлебах наших… Скажи, а сколько ныне талеров собрано в казне прусской?
— По слухам, семьдесят миллионов.
— Накопил-таки, скряга старый! А сколько войска?
— Двести тыщ штыков выставят в поле сразу…
В животе императрицы раздалось долгое бурчание.
— С такой армией, — сказала она, — можно перекокать все горшки в Европе… Думаю, наследник «Ирода» кубышку-то его быстренько растрясет! Когда человек до седых волос ожидает власти, он приходит к ней обязательно идиотом, очень много о себе воображающим… Я боюсь, — призналась Екатерина, — что этот пентюх вообразит себя великим, как и его дядя! Кстати, — спросила она, — а где ныне король польский?
— С пани Грабовской гостит в Несвиже.
— Охота ему на старости лет по болотам мотаться…
Пришло письмо от Потемкина: в эту весну край обезопасен от поветрий и лихорадок медицинским надзором; недавно между Ялтой и Балаклавой было землетрясение, погибли многие сады и посевы, а татары разбежались. Екатерина сказала:
— Враги светлейшего говорят, что там голая пустыня, а все наши денежки он на забавы ухнул. Надо ехать, чтобы спасти престиж друга моего… Составь хороший «брульон» — велела она, — в котором ты от имени моего зови императора Иосифа, чтобы сопровождал меня до краев таврических.
— Хорошо бы звать и короля польского!
— С ним погоди… Так ли он нужен нам?
— Ваше величество, — ответил Безбородко, — но совместное путешествие в Тавриду только с императором Иосифом II может вызвать бурный гнев в Серале турецком…
— Согласна! Но император Иосиф, боясь моих политических чар, тужится ныне, тайком от нас, вернуть себе доверие кабинета прусского. В этом случае есть один способ — схватить его за фалды и тащить на ту дорогу, которую мы избрали… Занимайся своим делом. Я буду у себя в библиотеке.
В библиотеке ее ожидала молодая принцесса Зельмира, имевшая несчастье быть женою принца Вюртембергского. Екатерина поначалу выразила ей свое женское сочувствие:
— Признаться, я не люблю семейных сцен, в которых трудно найти виноватых, но ваши синяки слишком красноречивы. Однако ваш муж и брат моей невестки утверждает, что он вас больше не бьет.
— Это верно, что после сцены в Выборге он меня пальцем не тронул. Теперь меня сечет плетью его адъютант — майор Ганс Герздорф, а мой муж при этом только присутствует.
— Очень мило со стороны поклонника Руссо! Впрочем, я вас утешу: майор Герздорф уже посажен мною в Шлиссельбургскую крепость как шпион прусского короля… Отвечайте без промедления: что вам известно о сношениях прусского посла Келлера, заменившего Герца, с моим сыном и вашей снохою?
Принцесса Зельмира испугалась:
— Я боюсь мести мужа.
— Он будет выслан мною как шпион шведского короля. Говорите же, каким образом он с ними сошелся?
— Через масонские ложи ордена Розенкрейцеров, во главе которых — герцог Зюдерманландский, брат короля шведского.
— И командующий шведским флотом?
— Да. Теперь я вспоминаю обед в Павловске…
— Кто присутствовал? — сразу напряглась Екатерина.
— Мой муж, я, прусский посол, моя сноха и ваш сын…
— Какие разговоры велись в этой банде?
— Сначала обсуждали дела масонские, затем ваш сын Павел выражал самые горячие чувства верности прусскому дому. Он сказал Келлеру, что Потемкин готовит три армии и два флота. Две армии и флот Черноморский — против Турции, а одну армию и флот Балтийский — против Швеции и… Пруссии.
Екатерина не показала виду, что поражена точностью этой информации, и спросила даже небрежно, вскользь.
— Как воспринял эту новость прусский посол?
— Келлер сказал: России не удастся вести только одну войну.
— А сколько же?
— Сразу три: с Турцией, со Швецией и…
— С кем еще? Вы не бойтесь — договаривайте.
— И еще с Польшею.
— Благодарю вас… Вы останетесь у меня и можете занять комнаты в Эрмитаже, а потом я укрою вас от мести родственников в таком месте, где вы сможете безмятежно наслаждаться счастьем молодости. Но пока вы проживаете в моем Эрмитаже, я прошу вас вспомнить все, что слышали и что видели…
Екатерина вернулась в кабинет — к Безбородко:
— Очень тяжелый багаж тащит Россия на своей шее.
— Вы расстроены? Что-нибудь узнали?
— Ничего нового. Но следует перехватить на границе всех курьеров, бдительно следить за делами в Варшаве, тщательно перлюстрировать всю берлинскую почту…
Безбородко потратил ночь на расшифровку темных выражений в письмах цесаревича Павла к принцу Фридриху-Вильгельму.
