Валентин Пикуль - Фаворит
— Еще неясно, кого пришлют на его место.
Екатерина отвечала Безбородко:
— Кого бы ни прислали, будет он врагом нашим.
— И большим другом в Гатчине и Павловске.
— Ты прав, конечно. Но не стрелять же мне всех…
Безбородко напомнил о депеше Булгакова: граф Шуазель-Гуфье предложил туркам расположить в крепостях Босфора гарнизоны французские — пока 3000 солдат. Екатерина стала диктовать ответ: «Мы не обыкли интересов России отдавать на решение времени… прибегаем к средствам от Бога нам данным по охранению славы нашей, величия государства нашего и безопасности его пределов». Безбородко быстро записывал.
— Закончи без меня, сам знаешь, что надо говорить в таких случаях. Пусть Яков Иваныч донесет до великого визиря нашу волю: дела азиатские мы почитаем совершенно чуждыми для всех европейских народов, кроме народа российского.
— Не слишком ли резко, ваше величество?
— Пиши! Что я ни нажую, все проглотят… И не забудь дату поставить: писано в дождливое число жаркого месяца в год денежного неурожая по случаю нашей смерти от голода.
Екатерина ковыляла по комнатам, опираясь на костыль: у нес распухали ноги. Календарь на столе Безбородко показывал 15 ноября 1785 года. Явился ослепительный Потемкин с проектами новых указов. Екатерина спросила — с вызовом:
— А что, князь, если подпишу не читая их?
— Попробуй, матушка. Не раскаешься.
Екатерина подписала указы, потом спросила:
— Теперь скажи, какую дурь твою я опробовала?
— Подписала ты указ, чтобы в Екатеринославе была Греческая гимназия, а в Херсоне второй Морской корпус.
Безбородко захохотал. Екатерина выронила костыль:
— Послушай, князь, да в уме ли ты? Греческая гимназия в Петербурге есть, в Кронштадте имеется и корпус Морской…
— Мало, — отвечал ей Потемкин. — Людей для флота Черноморского не хватает, нужны офицеры из южан, а Греческая гимназия тоже даст нам немало дельных купцов и мореходов.
— Тебе это нужно? — со значением спросила Екатерина.
— Почему мне? — возмутился Потемкин. — Я все уже имею от жизни, и мне давно ничего не нужно. Тебе, кстати, тоже не нужно. Но флоту необходимо, и ты поверь, что я прав.
— Я сегодня добра. Говори, чего еще хочешь?
— Хочу два миллиона рублей.
— А где взять?
— Укради, но… дай! — Потемкин сказал, что польский магнат князь Франциск Ксаверий Любомирский распродает свои исполинские владения на Украине и два миллиона рублей он просит лишь за четвертую их часть. — А у него там виселицы в именьях понаставлены. Мужикам руки топорами отрубают… Не чужие ведь люди — свои же, православные, малороссияне!
Екатерина подумала и вздохнула:
— У меня нет таких денег. Воруй сам.
— Я не стану — для этого у меня Попов имеется.
— Ладно. Когда на юг тронешься?
— Снега дождусь. Чтобы на санях ехать.
— Один ли едешь?
— Со мною графиня Скавронская…
Потемкин недолго влачил одиночество. Его племянница Катюша Скавронская не пожелала состоять при муже, из солнечного Неаполя вернулась в пасмурный Петербург. Заодно повесила на шею дядюшке и своих дочек. Потемкин нянчился не с ними, конечно, а с их матерью. Напрасно осыпал он женщину драгоценностями. Скавронская даже не глядела в их сторону, постоянно валяясь на турецких диванах, с головы до ног закутанная в шубы из горностаев, ласкавших ее обнаженное тело.
— У-у-у, коровища! — ругался Потемкин. — Оголилась вся, срамом трясешь тут… ни стыда, ни совести. Приоделась бы, кикимора смоленская, да в люди бы вышла!
— Скучно, дядюшка. В людях-то.
— Ну, хочешь, в статс-дамы выведу?
— Ай! Одеваться надо. Чесаться. Мыться.
— Да хоть бы и влюбилась ты в кого.
— На што любиться-то? Мне и без того сладенько.
— Со мною-то поедешь ли до Херсона?
— Оставь меня лежать, дядюшка…
Потемкин отъехал. Корабельные мастера в Херсоне жаловались ему на Мордвинова: заведуя тылом флота, он ставил им палки в колеса. Если порт не имел краски для кораблей, Мордвинов указывал совсем их не красить, отчего дерево кораблей загнивало. Управлял же он бумажно — директивами… Мастера галдели:
— У кого власть, тот и бьет! Перевернешься — бьют, недовернешься — все едино лупят нас, будто нехристей. От таких дел хоть на живот ложись да спиной закройся.
— Хватит! — отвечал Потемкин. — Я сам разберусь…
В делах флотских Потемкин соратников себе не отыскал. Марко Войнович, бес лукавый, служил как служится. Мордвинов был человек прямой, но от прямоты его сыт не будешь: он выступал против создания Севастополя, его пугало, что главная операционная база флота укрепилась на самом кончике Крымского полуострова. Мордвинов, если верить слухам, даже ненавидел этот быстро растущий город; по его мнению, положение с Черноморским флотом можно было выправить в одном случае: назвать сюда советников-англичан, пусть они и командуют… Попов подсказал:
— У него жена англичанка, дочь губернатора в Гибралтаре! Не с ее ли голоса Мордвинов и распелся эдак-то?
— Да что за чушь! — возмутился Потемкин. — Я с цыганками спал, но конокрадом не сделался… Дело не в жене, а в муже!
Неверие в планы Потемкина — вот что двигало Мордвиновым, человеком умным и образованным, но видевшим в Потемкине лишь фантазера, безобразного расточителя сил народных и денег казенных… Потемкин решил повидаться с Мордвиновым.
— Николай Семеныч, — спросил он его, — ты мне ответь, как на духу: во сколько обошелся Севастополь казне русской?
— В двадцать тыщ рублей, ваша светлость.
— А я на клюкву трачу в год больше… Понял?
— Понял. И прошу для себя отставки.
— Отставки не дам: служи! — ответил Потемкин…
Его пожелал видеть Шагин-Гирей, выразивший большое неудовольствие, что казна платит ему лишь по чину генерал-поручика.
— Разве ж это мало? — ухмыльнулся Потемкин.
— Генералу много, а хану мало…
— Больше не получишь, — сказал князь, подумав.
Шагин-Гирей просил отпустить его в Турцию.
— Зачем? — удивился Потемкин.
— Не хочу жить среди вас… гяуров.
Потемкин возразил: «правоверные» великолепно уживаются с «неверными», если все вопросы религии оставить в покос и не путать дела церковные с делами служебными.
— Никто в России мусульман не притесняет: не хочешь вина — не пей, не любишь свинину — не ешь, а мусульманам, поверь, всегда можно жить в добром согласии с христианами. Хорошо, — вдруг согласился Потемкин, — о твоей просьбе, чтобы отпустить тебя к султану турецкому, я обещаю написать императрице: как она решит, так и будет. Но я бы тебя… не отпускал!
В этом году Потемкин стал ПЕРВЫМ командующим Черноморским флотом, с присвоением кейзер-флага на мачтах того корабля, на палубу которого он ступит. Отныне весь флот и все его экипажи, Адмиралтейство с гаванями Черного и Азовского морей, все верфи на Дону и Днепре подчинялись ему, и только ему (а генерал-адмирала Павла светлейший игнорировал).
Флот всегда был очень далек от придворных интриг, и моряки России (как тогда, так и потом) давали Потемкину справедливую оценку. «Обладая даром удачного выбора людей, Потемкин управлял точными, определенными директивами, не стесняя ничьей инициативы, которую умел ценить и поддерживать. Ближайшее знакомство с деятельностью «великолепного князя Тавриды» совершенно уничтожает создавшийся по немногим фактам миф о распущенном самодуре, властолюбивом деспоте… Напротив, это был замечательный государственный деятель, человек в культурном отношении на голову выше своих современников. Это был человек, влюбленный в свое дело, гуманный и справедливый начальник, горячо заботившийся о благоденствии своего края, снискавший всеобщую любовь простым и сердечным отношением к подчиненным…» — так писали морские специалисты о Потемкине незадолго до революции.
9. ТЯЖЕЛЫЙ БАГАЖ РОССИИ
Польское панство бурлило по-прежнему. Браницкий, женатый на племяннице Потемкина, считал свое «староство» выше полномочий русского посла, и, пьяный, он обвинял короля в dominium ab'olulum (неограниченной власти). Между тем передовые мыслители Польши призывали упразднить барщину; производство хлеба в стране постоянно увеличивалось; Огинские прокопали канал, открывавший водное сообщение Польши с черноморскими портами; Потоцкие в Херсоне завели свой торговый флот, вывозя излишки польского хлеба за границу. Станислав Понятовский, огорченный раздорами шляхты, все более уклонялся в частную жизнь с разведенной пани Грабовской, окружал себя художниками и артистами, над своим замком установил первый в Польше громоотвод, поощрял создание публичных библиотек и обсерваторий. Все это, сделанное королем, отвечало духу «просвещенного абсолютизма». Однако нравы польских панов оставались крайне жестокими, мелкое шляхетство холопствовало перед магнатами, повальное пьянство панов вредило работе сеймов, разводы в семьях стали считаться доблестью, а жены гордились не мужьями, а любовниками…
