Валентин Пикуль - Фаворит
— Извини, дорогой, для кого ты фаворита избираешь? Для себя, наверное! Вы с Безбородкой много воли себе взяли, забывая, что я сама способна найти себе утешение…
Свою унизительную связь с танцором Пиком она тщательно скрывала, но шила в мешке не утаишь, и Потемкин резко заявил, что никогда не потерпит близ нее человека, абсолютно чуждого не только лично ему, светлейшему, но и его делам.
— Твои субтильства тем и закончатся, что я этого танцевальщика за ноги размотаю и в окно выброшу. — Словно продавая товар на базаре, Потемкин расхвалил своего кандидата. — Гвардии поручик, нравом веселый и комедии составляет, а по матери — из древней фамилии Боборыкиных.
Дмитриев-Мамонов был императрице представлен.
— Охти мне, старой! — сказала она со смехом. — Рисунок-то приятен, но боюсь, что колер неисправен.
— Колер сама наводи, — отвечал светлейший…
Вскоре в Париже вышел двухтомный сборник пьес «Theatre de I'Hermitage», юный фаворит Дмитриев-Мамонов угодил в неплохую компанию авторов, средь которых были представлены, помимо самой Екатерины II, граф Александр Строганов, известный в ту пору писатель Эстад, дипломаты, Кобенцль и граф Сегюр, писавший даже очень хорошо… Екатерина встретила Потемкина словами:
— Здравствуй. Сколько у тебя денег в банке Екатеринослава?
— Триста сорок тыщ. Помни: мне нужно на эти деньги открыть училище полевых хирургов. Имею еще шестьдесят тыщ.
— Подари их мне, — попросила императрица.
— Не дам ни копейки! Сам не трогаю — ради учреждения университета в краях новороссийских.
— Ты, как всегда, паришь в облаках…
— Но высоко парю! — отвечал Потемкин.
Откуда-то издалека громыхнула пушка.
— Кто еще там стреляет? — удивился Потемкин.
— Сыночек мой построил в Павловске игрушечную крепость «Мариенталь» и звуком этим призывает гостей к обеду… Совсем как в Германии: за стол не сядут, пока не выстрелят.
Она протянула ему бумагу с грифом «Секретнейше».
— Я тебя ждала. Прочти и проникнись этим…
«Мы видим уже себя при дверях той необходимости, в которую поставляет нас оборона славы и безопасности границ наших, всяк безпристрастный признает справедливость нашу. В чем, вверив Вам главное начальство над армией, даем Вам ПОЛНУЮ ВЛАСТЬ…»
Екатерина в секретном рескрипте давала Потемкину полномочия своей властью открыть войну с Турцией в тот момент, который он сочтет нужным; Потемкину дозволялось самому установить ту критическую точку, когда Булгакова следовало отозвать на родину.
— Слушай: я уже писала Булгакову, чтобы к моему приезду в Тавриду он был там — ради политических консультаций, а коли война случится, ты его при себе оставишь помощником.
— Сам буду писать ему, — отозвался Потемкин.
— Будь мудр, не спеши. Вольно ж тебе скакать по России так, что под тобою все коляски ломаются. Помни, дружок: каждые сто верст нужна остановка, дабы чинить поломанное…
На прощание они расцеловались. Потемкин буркнул:
— Все стоящее повалю, все упавшее подниму.
— С Богом!
Отпустив Потемкина, императрица позвала к себе Безбородко с вопросом: прибыл ли курьер из Стокгольма?
— Да, прибыл. Разумовский уже persona grata.
— Меня интересует: нашел ли он себе любовницу?
— Конечно! Наш посол уже вступил в связь с придворной графиней Вреде, урожденной баронессой Спарре, которая не только близка ко двору Густава, но и дружит с… Армфельдом.
— Какая умница! — похвалила его Екатерина. — Теперь мы будем знать все, что творится при дворе моего брата.
После отбытия Потемкина на юг она погрузилась в мрачную апатию и оживилась снова, лишь отправившись в свое знаменитое путешествие — 2 января 1787 года.
Через каждые 20–30 верст между городами были разбиты сады, в степи отрывались глубокие колодцы. Потемкин создавал в садах деревни, заселял их пришлыми и беглыми. Весь остаток 1786 года он посвятил стремительным разъездам в пределах своего наместничества, всюду появлялся внезапно, как домовой из-под печки, вызывая в одних ужас, в других восхищение… Напротив Херсона соорудил город Алешки (с домами и магазинами) с такой скоростью, с какой пекут блины.
13 декабря, ночуя в Кременчуге, Потемкин составил для Булгакова подробнейшие инструкции. Писал сам — при свечах, Попов чинил ему перья поострее. Булгаков должен был обязать турок в следующем:
1) Хранить в покое владенья грузинского царя Ираклия, принявшего протекторат Российской империи; 2) Ни одного беглеца из России, будь то раскольник или уголовный преступник, не терпеть близ Очакова, а запорожцев, приюта у султана ищущих, всех высылать за Дунай; 3) Пресечь злодейства закубанских племен, дабы не похищали русских людей и скотину в станицах.
— Я бы добавил, — сказал Попов, — что Россия не нуждается в расширении пространств, и без того уже необъятных…
Севастополь встретил Потемкина порядком и салютом. Флаг-офицер Дмитрий Сенявин доложил, что город отстроен, а кто здесь главный — не узнать: все тут главные. Две эскадры отстаивались на рейдах, внушая уважительный трепет.
— Чудотворно здесь все! — заметил Потемкин.
Мордвинов выразил ему сомнение:
— Добро бы матушка одна ехала погостить, а то ведь экую свору с собой потащит — с императором да послами! Вот и думаю: что тут показывать-то? Раритетов памятных не водится, корабли да пристань — одна утеха.
Потемкин косил одиноким глазом, морщился:
— Душа у тебя, Николай Семеныч, хуже деревяшки: засох в бумагах на берегу, не разглядишь, что тут наворочено.
Мордвинов, кажется, обиделся:
— Ваша правда: вот именно что наворочено.
— И пусть! — отвечал Потемкин. — Но Севастополь в своем создании обретет еще славу создания Санкт-Питерсбурга…
В честь светлейшего на реях и вантах стояли ряды матросов. Пушки палили звонко и радостно. Потемкин оглядел свиту:
— А где же бригадир Федор Ушаков, куда его спрятали?
По суете, возникшей в рядах флотской элиты, было видно, что начальству нежелательно личное общение безвестного Ушакова с его светлостью, а Марко Войнович стал подлейшс наговаривать на Ушакова, что сей бригадир флотский непослушен и горд, делает все не так, как на флотах мира принято…
— Сплетни о нем уже слыхивал! — ответил Потемкин. — Но любая сплетня есть только сплетня. А сплетня, кем-либо повторяемая, становится отвратительной клеветой… Явить мне Ушакова!
Путь на пользу — так официально именовалось предстоящее «шествие» Екатерины в Таврические края, для которого казна империи отпустила ПЯТНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ рублей. Большая политическая игра, которую затеяли Потемкин и Безбородко, стоила драгоценных свеч: пора уже было показать Европе, ради чего русский народ в кратчайшие сроки сотворил чудеса.
В ожидании приезда императрицы Потемкин зимовал в Киеве; отношения его с фельдмаршалом Румянцевым не ладились, напротив, они стали чуждаться один другого, соперничая меж собою жестоко… Зима выдалась мягкая, снежок падал пушистенький, по утрам Потемкин кормил на подоконнике красногрудых снегирей. В конце декабря среди многочисленных гостей, объедавших его постоянно, светлейший заметил нового человека. Это был полуфранцуз, полунемец — принц Шарль Нассау Зиген, явно желавший с ним общения. Потемкин подошел к нему не сразу.
— Зачем вы здесь? — спросил он принца.
— Я женился на богатой пани, вдове Сангушко, и теперь желаю освоить навигацию на Днестре и его притоках, чтобы сбывать польские товары в черноморских портах.
— Имеете рекомендации?
— Имею. От короля польского, от императора германского, от короля испанского, от принца де Линя и графа Сегюра.
— Вот как! Вы знаете и французского посла?
— Мы дрались с ним на дуэли в Париже из-за благосклонности одной дамы, после чего и сделались друзьями.
— Рад буду вас выслушать, — сказал Потемкин.
Нассау-Зиген явился в Россию кружным путем. Мальчиком он уже сражался за Францию с войсками Фридриха II, участвовал в кругосветном плавании Бугенвиля, на острове Таити чуть не сделался королем таитян, пытался основать страну Дагомею (о которой тогда никто и не знал), в Африке единоборствовал с тиграми и львами; это был человек исключительной храбрости, что и доказал в недавней войне, совершив отчаянную попытку взять у англичан с моря Гибралтар, чтобы потом вернуть эту крепость испанской короне…
— Гибралтар устоял, — вздохнул он печально.
Они подружились, чему страшно удивилась Екатерина, писавшая: «Странно, что тебе князь Нассау понравился, когда повсюду имеет репутацию сумасброда…» Но Потемкин полюбил этого «последнего палладина Европы» (как именовали принца Нассау-Зигена в газетах). Он говорил Потемкину:
— Я служил под знаменами Франции, Австрии, Испании, Турции, Польши… Не рискну предлагать себя России!
