Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

Грейн не стал звонить, а отпер дверь ключом. Открыл и сразу же увидел Эстер. Она смотрела на него с обидой и одновременно с любопытством. Эстер была дочерью состоятельного раввина, внучкой гаонов,[62] красавицей, выигрывавшей когда то призы на балах, в прошлом — богатой невестой. Она была женщиной, которая рисовала, писала стихи и даже пробовала свои силы на сцене. Ей было уже сорок три года, но она все еще оставалась красавицей. Свои чуть рыжеватые волосы она до сих пор заплетала в косы. Аристократические черты, бледное лицо, классический нос, большие серо-зеленые глаза и шея, ослеплявшая белизной. Грудь уже стала чересчур пышной, но талия осталась узкой. Косы (немного подкрашенные) были уложены вокруг головы в два кольца. С ушей свисали старомодные серьги, доставшиеся ей в наследство от бабушки. Округлый гладкий лоб и блестящие глаза источали давно забытые свет и чистоту, а по благородной форме рта, даже если она молчала, было видно, что Эстер женщина знающая и к тому же хорошего происхождения. Грейн ожидал, что она тут же начнет укорять его, потому что он ей не позвонил, но Эстер, похоже, пребывала в игривом настроении.

— Вот он, этот великий Казанова! Ну, мальчик, подойди поближе, не стой в дверях. Мамочка тебя не выпорет!..

Она пошла ему навстречу, обняла его, на какое-то мгновение даже как бы повисла на нем. Они целовались долго и страстно, словно между ними никогда не было никаких ссор. Эстер была в шелковом платье и кухонном фартучке. Этой одеждой она напоминала свою бабку Эстер-Годес, про которую рассказывали, что она заворачивала котелок с чолнтом[63] в шубу, а сверху еще и оборачивала головным платком. От Эстер пахло сейчас кухней и апельсиновым вареньем. Она протянула указательный и большой пальцы и с женской наблюдательностью сняла с лацкана Грейна волосок.

— Что это? Брюнетка…

— Ты уже начинаешь? Брось!

— Дай мне только посмотреть! Дай мне только посмотреть!.. Я как Шерлок Холмс. От меня не скроешь следов!..

Она поднесла волосок к свету лампы. Грейн отодвинулся.

— Брось его уже!

— Погоди, погоди! Черный, как вороново крыло. Что это? Новая, а?

Грейн не ответил.

— Ну, пойдем дальше. Когда сегодня я проснулась и увидела снег, то решила, что сварю тебе мамину крупяную похлебку. Я, собственно, выходила на улицу купить грибов. В Брайтоне их не достать. Есть только одна лавка, где их держат. Ты должен был позвонить еще позавчера.

— Да, я знаю.

— Конечно, ты знаешь. Кому знать, если не тебе? Я весь день ждала твоего приезда. Когда увидела, что скоро ночь, а от тебя нет вестей, я начала беспокоиться. Вдруг в семь часов, а то и позже, ты даешь о себе знать. Какой в этом смысл, а? Ты мне испортил целый день.

— Как у тебя дела?

— Как у меня дела? Не заговаривай мне зубы. Я все знаю. Знаю, как будто сама при этом присутствовала. Если ты даже не находишь времени, чтобы мне позвонить, то дела плохи. Но снимай пальто и садись за стол. Ты побледнел. Не спал ночью или что-то случилось? Я вот по своей природе такова, что стоит закрыть глаза, как ко мне являются сны. Не успею заснуть, как я уже с отцом. Не могу этого понять. Покойную маму я тоже любила. Разве нет? Но она мне снится редко. С отцом я всегда, и у него почему-то всегда праздник, потому что на нем штраймл и атласный лапсердак. Он берет меня за руку и говорит со мной о Торе и о всяких возвышенных вещах. У меня всегда остается на языке вкус этих бесед. Я пытаюсь их вспомнить, но снова засыпаю, и он снова оказывается рядом. Действительно, Герц, я начинаю думать, что это не просто так. Может быть, уже пришло мое время?

— Не говори глупостей.

— Может быть, ты хочешь помыть руки? Давай свое пальто. Это не глупости. В моей семье умирают молодыми. Сколько лет было моей сестре Розе? А моему брату Йонасану? Я хочу от тебя одного, дорогой мой Герц: пусть меня сожгут. Я не хочу лежать на американском кладбище. Уж лучше стать пеплом…

— Что с тобой, Эстер? Прекрати эту болтовню.

— Садись. Начни с грейпфрута. На чье имя мне оставить завещание? На имя моих детей? У мамы в моем возрасте были уже внуки. А я — о горе мне — кручу роман… Я ведь тебе не нужна.

— Правда, Эстер, если ты не перестанешь болтать эти глупости, я уйду.

— Ну да ладно. Я еще жива. Жива. Я всегда тоскую по тебе, но когда лежу ночью без сна, то думаю: чего бы мне не хватало, если бы он лежал рядом со мной. Но я уже давно отчаялась. Пытаюсь читать, но читать нечего. Когда-то книга была книгой. Теперь писатели стали ремесленниками. Их писанина безвкусна. Ей не хватает главного: души. Герц, я хочу тебе что-то сказать.

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу тебе сказать, что такую женщину, как я, ты не найдешь. Ты будешь тосковать по мне, но будет уже слишком поздно.

— Что ты такое говоришь?

— Говорю. Я внучка своего деда. Капелька духа святости есть и во мне тоже. Ты будешь искать меня, Герц, но ты не найдешь меня. Мы оба происходим из одного корня, а от своих корней невозможно оторваться. Телефон звонит!..

Эстер бросилась к телефону. Он находился в спальне. Грейн положил чайную ложку. Он сидел тихо, пораженный речами Эстер. «Нет, я не могу ей этого сказать, — решил он. — Сейчас не могу… Лучше уже написать письмо…» Он встал и подошел к окну. Отсюда был виден садик с тремя заснеженными деревьями. За ними стоял другой дом, два окна в котором были тускло освещены. Там, наверное, смотрели телевизор. Он видел силуэты людей, сидевших на стульях и целиком погруженных в созерцание происходившего на экране. «Я обязан решить сейчас же — туда или сюда, — заговорил сам с собой Грейн. — Она так или иначе все узнает. Ее подруга, эта Люба, в курсе всех дел. А вдруг она звонит прямо сейчас и все рассказывает? Если да, то что ему тогда делать? Отрицать? О, я не должен был сюда приходить».

Он услышал, что Эстер возвращается.

— Почему ты стоишь у окна? Что ты там увидел? Садись за стол. Люба звонила.

У Грейна сразу же пересохло в горле. Он повернулся к Эстер: — Что она сказала?

— Что? Да обычная ее болтовня. Она хотела завести долгий разговор, но я ей сказала, что должна подать тебе ужин. Доедай грейпфрут, не оставляй. Что ты скажешь по поводу этого снега, а? Он создает неудобства, но я это люблю. Снег напоминает мне родные места, детские годы, всякие хорошие вещи. У нас девочки тоже получали деньги на Хануку.[64] Что у нас делалось на Хануку, не могу тебе описать. Такого веселья нет во всем свете. Что случилось с людьми? Куда делась та радость?

— Иссякла.

— Почему, дорогой, почему? Я заглядываю иной раз в «Историю евреев».[65] Там видно только одно: гонения. Но о том, что евреи еще и радовались, мир забыл. Моя теория состоит в том, что, не будь евреи таким счастливым народом, мир бы не стал ненавидеть их с такой силой. Любая ненависть зиждется на зависти.

— Коли так, то нынешнего еврея должны любить.

— Он тоже счастливее иноверцев. Какой-то остаток радости все же сохранился. Герц, я хочу тебя о чем-то спросить. Только дай мне ясный ответ.

— О чем ты хочешь спросить?

— Кто она? Что произошло? Я слишком стара, чтобы ты меня обманывал.

— Правда, Эстер, я не знаю, чего ты хочешь.

— Вот как? Ну так я все равно так или иначе узнаю. Мы когда-то договорились, что ты будешь говорить мне правду что бы ни случилось.

— Мне нечего сказать.

— Ну, коли так, то меня обманывает мой инстинкт. Я приготовила рис с бульоном. Ты ведь любишь рис, правда?

— Да.

— Мамину крупяную похлебку я сварю тебе в другой раз…

10

После еды Эстер налила две рюмки ликера — Грейну и себе. Она закурила сигарету. Было время, когда Эстер не пила и не курила, но в последнюю пару лет выкуривала по тридцать сигарет в день, а в серванте у нее было полным-полно разных водок, ликеров и вин. Она дала себе слово не пить одна, но уже начала нарушать это обещание.