Сергей Сибагин - Прапорщик Щеголев
Только к шести часам вечера грозная эскадра подтянулась к одесскому рейду и стала на якорь. Вокруг кораблей сновало множество шлюпок.
Час проходил за часом, а враг не выказывал никаких намерений. Стало вечереть. На море стоял мертвый штиль. Генерал Сакен распорядился выставить на берегу усиленную охрану, опасаясь, что неприятель предпримет высадку ночью.
К охране немедленно присоединились тысячи добровольцев, вооруженных чем попало. Вся береговая линия была занята войсками и добровольцами.
Поздно вечером спешным маршем в Одессу прибыло несколько батальонов Колыванского и Житомирского полков, а также полк улан.
Всех прибывших Сакен расположил возле Михайловского монастыря. Кроме того, войска в полной боевой готовности стояли на Соборной и Биржевой площадях. Горели костры, по улицам разъезжали патрули: в городе было объявлено военное положение, и всех подозрительных немедленно забирали на проверку.
Было уже совсем темно, когда на батарею прибежал Ваня.
– Я теперь остался в доме один – все уехали, и папенька тоже хлопочет где-то об отъезде. Разрешите остаться у вас?
Щеголев замахал на него руками.
– И думать не смей! Лучше вот тебе дело: завтра, если будет тихо, притащи нам чего-нибудь поесть, а то нам за суетой забыли прислать продовольствие. Сегодня мы обошлись еще, но на завтра уже ничего не осталось.
Ваня покрутился некоторое время и ушел.
Ночь на батарее прошла напряженно. Спали не раздеваясь прямо на мешках. Все время горела калильная печь. Чтобы с моря ее не так было заметно, солдаты приготовили из досок и мешков укрытие.
Наступил рассвет.
Вражеская эскадра по прежнему в мрачном молчании стояла на рейде. Лениво дымили пароходы, сновали шлюпки, возвышались грозные стопушечные линейные корабли. С берега было видно, что шлюпки делают промеры.
Едва стало светло, как по молу загрохотали две телеги – доброхоты привезли на батарею кашу и хлеб.
– Кушайте, касатики, кушайте. Не знаем, когда еще свидеться доведется.
* * *Ночь на 9 апреля генерал Сакен провел на одной из дач под Одессой, наблюдая за эскадрой. Утром, как обычно, он заехал в собор. Зная эту привычку командующего, офицеры в штабе шутили иногда:
– Уж не пригласил ли наш генерал господа-бога к себе в начальники штаба?
Но генерал не забывал и военных дел. Его можно было видеть всюду, где стояли войска или батареи.
В десять часов утра генерала спешно вызвали из собора: прибыл ультиматум союзников. Был он не запечатан, и многие офицеры уже знали, о чем писал неприятель.
Сакен молча читал послание. Вокруг толпились генералы, офицеры и высшие гражданские чиновники. Стояла тишина, только на куполах собора ворковали голуби, да издали, с Дерибасовской, доносилось ржание лошадей и лай собак.
Окончив чтение, генерал пожевал губами, сложил лист и передал адъютанту.
– Спрячьте, голубчик, – сказал он тихим голосом. – Эту бумагу надобно будет переслать государю, – и повернулся, чтобы идти в собор.
– А ответ? – единым дыханием пронеслось в толпе.
– Ответ? – Сакен снова повернулся. – Судя по вашим лицам, вы уже знаете содержание сего документа... Так вот, ставлю всех в известность... – Командующий внезапно выпрямился, глаза его засверкали, голос зазвенел (так когда-то генерал командовал, громя Наполеона под Лейпцигом и Краоном). – Сей ультиматум нахожу возмутительным. Отвечать на него считаю несовместимым с достоинством великой России. Ответа не будет!.. – повторил он, резко повернулся и скрылся в темноте притвора.
Толпа стояла, пораженная словами генерала. Адъютант по просьбе окружающих громко прочел ультиматум. Союзные адмиралы писали:
«Перед Одессой, 21-го (н. ст.) апреля 1854.
Господин губернатор!
Так как в письме вашем, дошедшем до нас не прежде нынешнего утра, заключаются лишь неверные показания для оправдания непростительного нападения, в котором провинились одесские начальства по отношению к нашему фрегату и его шлюпке, которые оба были под парламентерными флагами, оба вице-адмирала, главнокомандующие союзными эскадрами Англии и Франции, считают себя вправе требовать удовлетворения у Вашего превосходительства.
Вследствие чего все английские, французские и русские суда, стоящие ныне близ крепости или батарей одесских, должны присоединиться без замедления к союзным эскадрам.
Если при захождении солнца обоими вице-адмиралами не будет получено ответа или будет получен отрицательный, они найдут себя принужденными прибегнуть к силе для отмщения за оскорбление, нанесенное флагу одной из эскадр, хотя по внушению человеколюбия им прискорбно будет принять сие последнее решение, возлагая ответственность в том на кого следует».
Ультиматум подписали вице-адмиралы Гамелен и Дундас.
Часу не прошло, как о содержании ультиматума стало известно всему городу. Возмущению не было предела. Сакена хвалили за решительность. Некоторые уверяли, что ультиматум направлен только для запугивания, а бомбардировки не будет:
– Не станут просвещенные европейцы громить мирный город!
Однако иностранные консулы и резиденты, забыв о том, что еще совсем недавно они говорили Сакену, заявили иное:
– Союзники обязательно разгромят город. Надобно послать к генералу депутацию с требованием удовлетворить ультиматум и выдать союзникам корабли. Генерал должен понять, что бомбардировка причинит убытки и нам, иностранцам.
Сакен был непреклонен.
– Я русский генерал, коему вверена оборона города и всего имущества, в нем находящегося. Сей постыдный ультиматум есть ничто иное, как разбойничье «смерть или кошелек»! Решения своего изменять не намерен.
Как только в городе узнали об этом ответе генерала, бегство купечества и знати стало всеобщим. Запирали дома и лавки, строго приказывали дворовым и приказчикам никуда не отлучаться, грозя страшными карами, если что пропадет.
Толпы студентов и гимназистов провожали уезжавших, вслед им неслись негодующие возгласы:
– Трусы и изменники! Казнить вас надобно!..
Приезжала полиция, уговаривала молодых людей разойтись.
Город разделился на два лагеря. Подавляющее большинство одного лагеря состояло из людей малоимущих, для которых, казалось бы, потерять последнее было хуже, чем купцам и дворянам часть. В этом лагере оправдывались действия генерала и считали его решение правильным; в другом же были обратного мнения, хоть во всеуслышание об этом и не говорили – остерегались.
* * *Вторая тревожная ночь прошла на Шестой батарее в упорной работе.
Солдаты придумали, как использовать восемь тысяч мешков, огромной кучей лежащих возле сарая. Всю ночь с помощью жителей насыпали в них песок, возводили перед сараем стенку, а затем укладывали еще пустые мешки, обильно смоченные водой.
Накануне вечером, глядя на багровый закат, Осип говорил прапорщику:
– Завтра ветерочка ждать надобно.
– Это хорошо, – обрадовался Щеголев. – Разведет волну – неприятелю стрелять плохо будет.
– Может, хорошо, а может, и плохо...
– Почему же плохо? – удивился прапорщик.
– Ветер может воду в бухту нагнать, тогда эти супостаты, – мотнул Осип головой в направлении неприятеля, – к нам ближе подойти смогут; опять же на Пересыпь десант много легче будет высадить.
Щеголев задумался.
Но ночь была такая тихая, что прапорщик стал сомневаться в предсказании Ахлупина о ветре. Вот уже стали бледнеть звезды, чуть-чуть посветлел восток.
На батарее все было готово к бою и все ждали боя.
Едва рассвело, как прискакал Яновский с адъютантами.
Солнце еще не всходило, зеркальная поверхность залива была видна очень хорошо. Над эскадрой союзников поднимались густые клубы дыма.
– Целый город стоит! – кивнул головой полковник. – Готовятся союзники... Следовало бы показать им кузькину мать, да жаль – нечем... Вот что, прапорщик, немедленно посылайте половину запаса пороху на Пятую батарею.
– А я как же? Чем же я отстреливаться буду?
– Опять вы за старое! Не придется вам отстреливаться – это же ясно. Не подойдут к вам корабли!
Прапорщик хотел сказать, что для пароходов много воды и не требуется, но сдержался.
Прощаясь, полковник еще раз напомнил про немедленную отсылку пороху.
– Приказываю сделать это сейчас же! – строго сказал он.
– Слушаюсь! – козырнул Щеголев.
Подошел Осип.
– А ветерок-то поднимается. Через часик-полтора так задует, что только держись. Вы только на сваи глядите, как вода их заливать начнет, – указал он на сваи, торчавшие из воды у края Потаповского мола.
Осип оказался прав: ветер, чуть заметный вначале, крепчал с каждой минутой; к восходу солнца вся поверхность бухты покрылась барашками.
Ветер срывал гребешки волн и нес их на мол, обдавая лицо водяной пылью. В половине седьмого прапорщик заметил, что сваи стали скрываться под водой. Неприятельские пароходы затянули своим дымом всю бухту; их выступление должно было начаться с минуты на минуту.
