Даниил Гранин - Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М.
— Видать, выдумщик он был занятный, — сказал Гераскин.
— Ныне начальники гуляют еще круче, — сказал Антон Осипович и сделал смешок. — Сплошная похабель.
— Это они могут, — подхватил Серега, — только без выдумки. Поставят девок раком и в задницу цветы засунут или морковку. А уж если обмажут сиськи черной икрой и чтоб слизывали, то это вершина творчества.
Про начальственные кутежи у каждого были свои сведения. Особенно ярился Антон Осипович на бывших комсомольских вождей, какие они устраивали дикие пьянки и бордели. Никогда это не было развлечением ума. В петровском же соборе, как он понял, происходила не случайная подмена, каждому вельможе царь свою роль назначал — паяца, шута, титул как бы высмеивал себя, значит, с умом делалось.
Молочков слушал его с интересом. И все же он полагал, что до конца понять смысл того, что творил Петр и его приспешники, мы не можем. «Они знали то, чего мы не знаем», — повторял он. Самое трудное в исторической науке — понять человека другой эпохи.
Нас, доказывал он, уже не понимают наши внуки. Как мы могли мириться с концлагерями, с репрессиями и славить при этом личность Сталина? Не понимают, и объяснить невозможно. Вот движется шествие ряженых. Пьяные крики, блевотина, папская митра с крестом, кардиналы… И тут же обнаженные вакханки. Нет ничего святого. А все они люди верующие, все ходят в церковь. Между ними царь, с сознанием абсолютной власти над всеми этими людьми, над вещами, ему все можно, для него нет запретов, а он старается отделаться от этой власти… Как это соединить?
Конечно, историки предлагают нам мотивы тех или иных поступков — почему министры, короли, полководцы действовали так, а не иначе, что ими руководило. Чем уверенней историк объясняет, тем он считается более знающим. Редко кто из них добирается до противоречий, до того, чтобы недоумевать, попасть в тупик, в тот самый, в котором пребывали те люди. Решения их были интуитивны, подсознательны, им приписывают мотивы, о которых они и не думали. Учитель радовался, когда впадал в противоречие с материалом и уже не мог разгадать происходящее. «Человек — это тайна», — говорил Достоевский. И в самом деле, стоило найти какое-то объяснение поведению Петра, как тот следующим поступком опровергал себя же.
История всегда версия, утешал он себя, всего лишь версия, — они соседствуют, сменяются, если бы история была прозрачна, историкам было бы слишком просто.
Глава девятая
ПАНИКАДИЛО
Неподалеку от Летнего дворца находилась царская токарня. Руководил ею Андрей Нартов. В самом дворце у Петра была токарная комната.
Андрей Нартов осваивал токарное искусство в Москве, позже Петр послал его совершенствоваться в Лондон, Париж. По тем временам он получил инженерное образование — изучил математику, астрономию, механику.
С тех пор как заработала царская токарня, Петр пристрастился к этому делу. За короткое время он обогнал учеников Нартова, достиг немалых успехов. Он уединялся с Нартовым в своей токарне, а еще чаще приходил в токарную мастерскую, где работало много машин, и, надев передник, становился к станку, не отличаясь от других токарей.
В те времена токарное занятие считалось модным при европейских дворах. К примеру, Карл XII в детстве учился вытачивать из кости безделушки, коробочки.
Со времен голландской верфи руки Петра скучали. За станком вместо топора он орудовал шпинделем, резцами; мелкие расчетливые движения требовали больше внимания, поглощали его целиком. Станки приводились в движение ножными педалями, работать надо было всем телом. Летела стружка, пело дерево, он отдыхал душой и головой. Были с ручным приводом, рукоять вертел солдат. Нартов приспособил и водяное колесо. Всего в токарне стояло 27 станков.
Петр точил подсвечники, солонки, песочницы, выточил целую люстру, канделябры. Выточить было полдела, хитрость была придумать, нарисовать, да так, чтобы ни на что не похоже.
Сладость работы нарушали чиновники со срочными бумагами. Просились сенаторы, посланники, курьеры, тут же, у станка, при Нартове обсуждали неотложные дела. Нартову царь доверял, да тот и не докучал вопросами.
Однажды изготовление паникадила захватило Петра полностью. Задуманная фигура не получалась. Вместе с Нартовым они пробовали выточить ее из цельного куска слоновой кости — сломалось, перешли на дерево. Трое суток Петр не мог оторваться от работы, из токарной не выходил, велел никого не принимать. Отсылали назад прокурора, не допустили и саму государыню.
Приехал во дворец Меншиков, его остановили денщики, он их отстранил, не слушая, направился к дверям токарной комнаты. Когда ему и тут преградили дорогу, закричал, заругался. На шум вышел Нартов, сказал, что государь занят и не расположен к посетителям. Меншиков его оттолкнул, Нартов не убоялся, силой остановил светлейшего князя, ключом запер двери, встал перед ними. Стерпеть подобное оскорбление всесильный Меншиков не мог.
— Добро, Нартов, — сказал он, — попомни это.
Мстительный характер князя был известен, обид он не спускал. Если б Нартов дрогнул, оробел, Меншиков не постеснялся бы его избить, бивал он и не таких, на иностранных посланников руку поднимал, прусского посланника отдубасил при всех. Но Нартов стоял спокойно, с достоинством защитника царя. Светлейший князь удалился, повторив, что Нартов еще пожалеет об этом. Петру денщики доложили о визите Меншикова. Петр рассмеялся: «Где же скрываться от ищущих и толкующих?» Потом обратился к Нартову: «Кто дерзнет против мастера моего? Посмотрю. Невежество не терпит художеств и наук. Но наглость я прекращу. Подай, Андрей, чернила и бумагу!»
И тут же, на станке, написал объявление, его тут же Нартов прибил к дверям: «Кому не приказано или кто не позван, да не входит сюда не токмо посторонний, но ниже служитель дома сего, дабы хотя сие место хозяин покойное имел». И расписался. Указ должен был быть обороной от всех и от угроз Меншикова.
Никто более не смел докучать им.
Меншиков возненавидел Нартова, после смерти государя царскому токарю пришлось бы плохо, но указ Петра и нагоняй, который получил князь, охраняли Нартова. Указ этот оставался при Нартове всю жизнь как драгоценная реликвия.
Паникадило Петр передал Петропавловскому собору, в благодарность Господу Богу за облегчение, полученное от лечения на Марциальных водах.
Фраза про невежество, которое не терпит художеств и наук, не случайна. Токарных занятий царя не понимали. Царской забавой все еще считалась охота. Петр охоты не любил. Балы, пьянки, ассамблеи глушили, отвлекали, но голову не освобождали. В токарной он отдыхал. Общество Нартова его вполне устраивало.
Никто не думал, что незаметный этот работяга, молчун приметливо запоминает все происходящее вокруг царя. Словно бы зная, что спустя годы ему придется писать свои воспоминания-анекдоты.
«Ах, если б многие знали, что известно нам, дивились бы снисхождению его», — пишет Нартов и, видимо, останавливает себя, не договаривает.
Более всего его возмущало мнение о безжалостности царя.
Когда начнут разбирать архивы, писал Нартов, то ужаснутся тому, что делалось против царя. Но те, кто находился при Петре, не могут понять и принять упреков в жестокосердии государя. Люди не ведают, что он сносил, какие терпел несправедливости, сколько прощал и слабостей, и преступлений.
Что именно, какие именно документы имел в виду Нартов, мы не всегда знаем.
Роптали и в семье, и в народе, и в Сенате. Ростовский архиерей призывал священников «опустить уши в народ», прислушаться, как честят царя, называют подкидышем, говорят, что продался немцам.
Верность покойному государю не позволяла Нартову рассказывать то, что, казалось ему, не положено, то, чем Петр делился доверительно.
Но и то, что запомнил и записал Нартов, примечательно.
Прохаживаясь по Кунсткамере вместе с Нартовым, Петр сказал сопровождавшему их лейб-медику: «Я велел губернаторам собирать монстры и присылать к тебе. Прикажи заготовить шкафы, — подумав, добавил: — Если бы я хотел присылать тебе монстры не по виду их телес, а по уродливым нравам, места бы у тебя не хватило. Пускай шатаются они во всенародной кунсткамере, между людьми они приметны».
Запомнился Нартову и такой разговор государя в токарной, с Брюсом и Остерманом.
— Чужеземцы считают, что я повелеваю подданными как невольниками. Я повелеваю посредством указов. Указы содержат в себе добро, а не вред государству. Английская вольность у нас неуместна. Надлежит знать народ, как оным управлять. Кто видит вред, кто придумал добро, может обращаться ко мне без боязни. Свидетели тому — вы. Доступ до меня свободен, лишь бы не отягчали меня бездельством и не отнимали времени напрасно, которого всякий час мне дорог…
Это не было фразой, говорил он со своими ближайшими сотрудниками.
