Галина Аудерская - Королева Бона. Дракон в гербе
— Из всех детей ваших эта королевна больше всего походит на вас, госпожа, — пробовала смягчить ее гнев Марина.
— Что толку? Опять дочь! Третья. Это из-за нее гонец вместе с другими письмами привез и такое: „У нас тоже три“. „У них тоже!“ У каких-то там захудалых немецких князьков. Значит, дошло до того, что осмелились утешать… Меня, польскую королеву? Неслыханная наглость!
— Ваша высокочтимая матушка… — начала было Марина.
— Замолчи, я и так знаю, что она снова не приедет к нам на крестины. Как будто бы сама рожала одних сыновей!
— Может быть, принцесса больна?
- Больна?! И ты поверила? Хочет меня наказать. А я… Санта Мадонна! Нет, я этого не вынесу. Не вынесу!
Марина сделала камеристкам знак, и они одна за другой вышли из покоев. Приступы гнева у Боны проходили быстрее, когда она оставалась одна и не слышала суждений, отличавшихся от ее собственных. Но этот хмурый октябрьский день был для нее неблагоприятен: тотчас же, за дверями, камеристкам преградили путь Алифио с Паппакодой. Канцлер королевы был озабочен.
— Прибыл гонец, — сказал он, — привез вести из Бари, весьма дурные.
— Принцесса больна? Алифио склонил голову.
— Семнадцать дней назад матушка королевы скончалась.
— Умерла? О боже! — прошептала Анна.
— Вы сами скажете ей об этом? — спросил Алифио. Анна взглянула на молчавшую Марину.
— Я боюсь. С тех пор как родилась третья королевна, она всегда не в духе, не скрывает своего разочарования и гнева. Уж лучше вы, синьоры…
Минуту Алифио пререкался с Паппакодой, никто не хотел быть вестником несчастья. Но вот Алифио скрылся за дверьми опочивальни, и вскоре толпившиеся у дверей придворные услышали знакомый гневный голос:
— Еще и это! И это!
Раздался звон, это разбилась стеклянная ваза, а потом на пол упал какой-то тяжелый предмет. Анна вздрогнула, отскочила назад. Из опочивальни доносился громкий крик — то ли плач, то ли стон:
Двери тихо отворились, и Алифио подошел к Паппакоде.
— Я не мог… Она не дала договорить. Есть еще новости. Император заявил, что не признает за польской королевой прав на наследство, хотя…
— Что — хотя? — удивился Паппакода.
— Герцогства Бари и Россано готовы признать вассальную зависимость от дочери своей повелительницы.
— Это добрая весть, — вставила словечко Анна. Паппакода возразил:
— От Кракова до Италии долгий путь. Чтобы принять решение, нужно ждать возвращения его величества. А Карл близко, в Испании, и давно борется с французами за итальянские герцогства. Уже покорил Милан, а теперь…
Все умолкли, потому что из-за двери опять донесся то ли крик, то ли стон:
После рождения нежеланной дочери и печальных вестей из Италии королева долго не покидала своих покоев. В мыслях своих она возвращалась в старый замок в Бари, к давнему величию и блеску рода Сфорца, когда-то владевшего Миланом, к блеску, который принцесса Изабелла Арагонская, ее покойная мать, ставила превыше всего. А она сама, Бона, беззаботно жила там, в окружении собственного двора, вызывая всеобщее восхищение своей грациозностью в танцах, искусной игрой на лютне и умением свободно говорить на языке древних римлян. На Вавеле за окнами стоял туман, а в это время над голубыми водами залива серебрились оливковые рощи, золотились на солнце фиговые деревья, на виноградниках осыпались гроздья с привядшими сладкими ягодами. Тогда она не умела ценить красоты того побережья, лучезарности италийского неба. Она всегда говорила своим придворным, что желает повидать иные края, мечтает стать великой, как ее дед, неаполитанский король, и, коль скоро в ее жилах течет кровь двух благородных родов — Сфорца и Арагонов, она создана не только для того, чтобы править, а для счастья — куда большего, чем выпало на долю ее матери. И вот она стала королевой одного из самых больших государств в самом сердце Европы.
Стало ли ее уделом счастье, о котором она так долго мечтала? Сигизмунд… Да, она не только научилась ценить, но и полюбила его. Быть может, не той любовью, которую воспевал Петрарка, боготворивший возлюбленную, но и этой любви было довольно, чтобы успокоить голос сердца, насытить плоть. И все же… Со дня ее приезда в Вавельский замок прошло четыре с половиной года, она стала матерью четверых детей, из которых только один Август удостоился великой чести: узнав о его рождении, принцесса устроила в Бари рыцарский турнир и богатое пиршество. Музыка и танцы бывали в этом огромном краковском замке очень редко, о рождении очередного младенца король обычно узнавал от гонца и не приезжал даже на крестины, а на этот раз, отбиваясь от татар и турок, долго даже не знал, что она дала своей, хорошо бы последней дочери имя матери Мадонны.
Быть может, святая Анна будет милостивей к ней, нежели святой Николай, покровитель Бари, и сделает так, чтобы новое дитя…
На этот раз, что бы там ни показывали звезды, ее собственная воля сотворит чудо, и родится сын, еще одна опора династии Ягеллонов. Но только… Это означает, что впереди много месяцев самоотречения, а ведь ей уже ведомо сейчас, что детские комнаты во дворце не могут удовлетворить в ней той жажды действия и жажды власти, о коей говорил в своих трудах Макиавелли, — власти истинной, полной, ничем не ограниченной и не скованной…
От всех этих мыслей и воспоминаний нет спасения. Ей надоели придворные, даже карлица Дося, верно сопровождавшая всюду свою госпожу, больше не развлекала ее. А однажды, когда Алифио заканчивал свое сообщение о том, что турки взяли в полон двадцать тысяч человек, она сердито глянула на Марину, которая вошла в ее покои с маленьким королевичем.
— Великий князь пожаловал на утреннюю аудиенцию, — как всегда доложила Марина.
— Не сейчас, — нетерпеливо отвечала Бона.
— Он должен подождать?
— Нет! Уйти.
Со столь нелюбезным приемом королевич встретился впервые и, важно направляясь к дверям, заметил:
— Кричит.
— Потому что она мать, — объясняла Марина.
— Сердится.
— Потому что королева.
Он понимающе кивнул головой и этим кивком так напомнил короля, частенько молча выслушивавшего доводы королевы, что Марина, поспешно открывавшая двери, не могла удержаться от смеха.
Еще дымились в деревнях хаты, а татарские орды уводили людей в полон, разорив все вокруг, когда ненадолго в замок приехал король. Он спокойно встретил сообщение о рождении третьей дочери, но был заметно встревожен известием о смерти принцессы; еще больше ему не понравилось волнение супруги, которого она и не скрывала. Хотя король был очень измучен, она тут же ринулась на него в атаку.
— Мои намеренья так же важны, как и ваши! Я должна унаследовать италийские герцогства… Ради Ягеллонов. Ради Августа.
— Мысль похвальная. Но унаследовать их — значит опередить императора. А как вы хотите это сделать? Двинуть войско в Италию? Сейчас, когда наши южные границы снова в огне? И восточные тоже? Под угрозой Пинское княжество.
— Данное мне, в обеспечение приданого.
— Грош цена такому обеспечению, если турки опустошают земли, грабят, уводят людей в полон…
— А как же италийское наследство?
— Да, но нужно выбирать. Нельзя воевать с западом и востоком одновременно.
— Выбирать… — с насмешкой повторила она. — Это, право же, нелегко.
— Особенно когда гетманы уверяют, что больше десяти тысяч рыцарей им не собрать.
Только десять? Нельзя заставить шляхту утвердить подати на случай войны?
— Как? Всегда найдется несколько крикунов, и самые разумные доводы не помогут.
— Крикунов можно купить.
— Помнится, еще недавно вы говорили: раздавать деньги — это значит опустошать королевскую казну.
— Но, право же, ни в одном государстве не наберется более нескольких сотен беспокойных умов и болтливых языков. Тот, кто хочет править, должен знать этих людей. Читать их мысли.
— Что дальше?
— Переманить на свою сторону, подкупить, высмеять…
— Или? — поинтересовался король.
— Убедить, но это куда труднее. Можно также заставить их замолчать.
— Каким образом?
— Тут иногда нужен и топор палача.
Он глянул на нее, не веря собственным ушам.
— Что я слышу? Рубить головы, как это делает в Англии Генрих Восьмой? И это говорите вы? Вы?
— Других путей к истинной власти я не знаю. Только этот.
— Но ведь это было бы нарушением всех прав! — воскликнул король, неожиданно вставая. — Такой власти в Польше никогда не потерпят.
— Никогда? — не сдавалась Бона.
— Ни сейчас, ни потом. Польша — не Италия.
— О боже! — сказала она, словно бы с грустью. — Но и здесь мог бы быть сильный, могущественный король. Ведь верно? Повелитель богатого края.
Помолчав немного, король ответил:
— Я надеюсь. Не теряю надежды…
