Владимир Успенский - Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине
Удивляться этому не приходилось. Большевики были заняты ломкой старого и созданием нового государственного аппарата, борьбой с контрреволюцией на Урале, на Украине и на Дону. А эсеры, кадеты и меньшевики тем временем критиковали Советскую власть, разжигали недовольство, вели предвыборную агитацию.
Ободренные результатами выборов, оживились повсюду тайные и явные враги. Руководители кадетской партии спешно готовили вооруженное выступление против правительства, обучали боевые дружины, группы террористов. Кадетам помогали правые эсеры и меньшевики.
Калинину стало известно, что гласные разогнанной городской думы устраивают тайные сборища, надеются вновь стать хозяевами столицы. Горько было видеть, что среди большевиков, избранных в Учредительное собрание, оказались люди, верившие в конституционные иллюзии, не понимавшие, что в момент Октябрьской революции Россия перешагнула этот этап. Не парламентская болтовня, не уравнивание всех слоев населения, а диктатура пролетариата и беднейшего крестьянства - вот за что боролись большевики во главе с Лениным и Свердловым. Лозунгу «Вся власть Учредительному собранию!» они противопоставили лозунг «Вся власть Советам!».
Михаил Иванович задумывался: стоило ли вообще при таких условиях созывать Учредительное собрание? В конце концов можно просто не допустить этого сборища, да и только. Но поймут ли избиратели такой шаг? Вероятно, прав Владимир Ильич, который считает, что рабочих, солдат и крестьян нужно подвести к стенам буржуазного парламентаризма. Только на собственном опыте массы могут убедиться, что возвращение к Учредительному собранию - шаг назад от завоеваний Октября... Вот и пускай убеждаются!
Открытие Учредительного собрания было намечено на 5 января. К этому дню контрреволюция приурочивала демонстрации против Советской власти и - если позволят обстоятельства - вооруженный переворот. Узнав о таких намерениях, большевики создали Чрезвычайную комиссию по охране Петрограда. Город был разбит на участки, каждый из которых усиленно патрулировался. Из Кронштадта и Гельсингфорса были вызваны отряды моряков общей численностью в тысячу человек. Командовали отрядами матросы Ховрин и Железняков. Четыреста пятьдесят балтийцев заняли государственный банк. Триста человек разместились в Николаевской академии, на Литейной и Кирочной.
Среди моряков, прибывших охранять Таврический дворец, были неразлучные друзья Григорий Орехов и Федя Демидочкин. Был здесь и Колька-колосник, державшийся в отряде как-то особняком. Он и на тральщике у себя последнее время отбывал службу, словно тяжелую повинность, при первой возможности «срывался» с корабля, проводил на берегу почти все ночи.
Минут сорок моряки ждали у подъезда дворца, приплясывая на морозе. Потом прозвучала команда строиться, и они быстро сомкнулись в четыре длинные шеренги. Железняков прошел вдоль строя, с веселой строгостью поглядывая на братву. Брови у него черные, с изломом, как крылья. Волосы выбились из-под бескозырки, сдвинутой на затылок. Под бушлатом - серый свитер. Не по форме, зато в самый раз для такой погоды.
Из дворца вышел штатский гражданин, заговорил с Железняковым. Кто-то сказал: это, мол, товарищ Бонч-Бруевич, близкий Ильичу человек. Сперва он толковал негромко, затем повысил голос, чтобы слышали все моряки:
- Кровопролитие не нужно рабоче-крестьянской власти. Сумейте вы, сознательные борцы революции, так подействовать на сбитых с толку рабочих и обывателей Петрограда, чтобы они поняли вас и подчинились распоряжениям законной власти. Но если вы встретите врагов революции, пощады им нет, и пусть ваша рука не дрогнет!
- Это уж будьте уверены! - ответил Железняков. - Командиры взводов, ко мне!
Выполняя приказание, половина отряда заняла позиции вокруг Таврического дворца, возле массивной ограды. Матросы установили несколько пулеметов. Торопились, поглядывая на делегатов, которые уже начали прибывать. Многие шли пешком или подъезжали на извозчиках. Судя по одежде: из крестьян, из рабочих. Но немало было и господ в богатых шубах: эти подкатывали шикарно, на рысаках. Даже несколько автомобилей примчалось, завывая сиренами.
- - Откуда сразу столько контры взялось? - простодушно удивлялся Федя Демидочкин. - На кой ляд сюда пускают ее?
- Евсеич говорит - вчерашний день революции, - пояснил Орехов.
- Мало ли что он скажет, - буркнул Колька-колосник. - Кого народ выбрал, те и едут.
- И буржуев тоже народ прислал? - спросил Федя.
- Не сами же они себя выбрали. А может, это наш брат так разоделся в шубы? Теперь все равны. Я одного анархиста знаю, он такой одежкой разжился - раньше великий князь носил!
- Понятно, с чьего голоса поешь! - всем корпусом повернулся к нему Григорий Орехов.
- Ну и что? - нагло прищурился Колька. - Чем анархисты хуже других? Никакой говорильни не разводят, как эти большевики-меньшевики! Власти нет, сам себе хозяин - делай что душа желает! Вот это, братишки, свобода! А кто мешает, тому колосник на шею - и за борт!
- Ишь, судья какой! Значит, кто тебе потрафил, тот хорош, а кто не потрафил, тому колосник на шею?! Это получается для одних анархистов свобода, а другим - кукиш!
- Плевать я хотел на других!
- Гляди, доплюешься!
- Ни черта не будет до самой смерти! - усмехнулся Колька и достал из кармана портсигар, набитый папиросами. - Налетай, подешевело! Хватит собачиться, курите, братишки!
Федя неумело вытащил длинную папиросу. Григорий Орехов неодобрительно покосился на портсигар и вынул из-за пазухи кисет с махоркой.
Затянулись по нескольку раз и услышали команду Железнякова.
Всем свободным от дежурства он велел идти в зал, на хоры, и оставаться там до особого распоряжения вместе с гостями-рабочими.
- Раньше здесь Государственная дума заседала, - сказал Григорий Орехов, когда они очутились в большом зале с высокими сводами.
- Ух ты! Просторно как! - Федя перегнулся через барьер, посмотрел вниз. - А людей-то сколько! Головы большие, а ноги короткие... Как с колокольни на базарную площадь...
- Не упади, любопытный, - придержал его за ремень Орехов.
Федор опустился на скамью. Только сел и сразу же вскочил:
- Вон Калинин идет! По проходу к сцене. И Ев-сеич с ним! И еще рабочий вроде какой-то.
- Не маши, - остановил Орехов. - Внизу свидимся. А по другому-то проходу, смотри, Шрейдер плывет.
- Ишь ты, горделивый навроде линкора.
- Надеется опять до власти дорваться.
- А как решат-то?
- Откуда я знаю.
Матросам, мало искушенным в политических тонкостях, нелегко было разобраться в том, какие страсти кипят сейчас в Таврическом дворце, какие непримиримые противоречия сталкиваются. Все правое крыло зала, где в недавнем прошлом сидели монархисты и черносотенцы, теперь заполнили эсеровские делегаты. Они, как один, явились во дворец одетые торжественно и строго: черный сюртук и красная розетка в петлице. Эти сюртуки мельтешили повсюду, их было много.
В центре зала занимали места левые эсеры и национальные группы. На левом крыле - большевики.
За сценой, в кулуарах, заканчивались заседания фракций. Большевики обсудили порядок работы Учредительного собрания и поручили Якову Михайловичу Свердлову открыть заседание от имени ВЦИК. После этого Свердлов должен огласить «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа», поставить ее на голосование. Почти наверняка Учредительное собрание выскажется против декларации. В таком случае большевики покинут зал.
Между тем правые эсеры решили использовать численный перевес и взять инициативу в свои руки. Они закончили фракционное заседание несколько раньше большевиков и сразу принялись осуществлять свой план. Матросы сверху, с хоров, увидели, как в правом крыле зала, среди черных сюртуков, вскочил смуглый делегат, замахал руками, требуя внимания. Заговорил громко, с восточным акцентом:
- Граждане! Предлагаю предоставить честь открытия заседания старейшему из членов Учредительного собрания!
Глотнул побольше воздуха, крикнул:
- Старейшему делегату Швецову! - И еще раз: - Швецову!
К председательскому месту прошел седовласый человек, повернулся лицом к публике. Выглядел он внушительно. Широкая бородища - почти до пояса. Правая сторона зала и центр встретили его аплодисментами. Левая - протестующими выкриками.
Большевиков поддержали рабочие, матросы, солдаты, теснившиеся на хорах. Когда шум начал стихать, Григорий Орехов басовито, как шестидюймовка, ахнул только одно слово:
- Долой!
Швецов напрасно пытался говорить - его не было слышно. Долго тряс колокольчиком - никакой пользы.
В это время появился Свердлов. Быстро подошел к трибуне, взял колокольчик. Зал замер, пораженный столь решительной переменой, потом забушевал с удвоенной силой. Но теперь уже аплодировала левая сторона, а возмущались черные сюртуки. В центре делегаты растерянно переговаривались.