Владимир Успенский - Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине
- Может, верно, дядя Гриш, а?
- Покумекать надо.
- Вот именно, - сказал Михаил Иванович. - Сейчас эсеры свой закон о земле обсуждать начнут так вы крепко подумайте, что к чему.
4
После того как большевики покинули зал, правые: эсеры дорвались наконец до трибуны. Быстро заняли места в президиуме. Их лидер Чернов начал свое выступление перечислением обид и оскорблений, которые претерпела от большевиков демократия. Но матросы не слушали эту речь. Гремя винтовками и громко переговариваясь, направились к выходу.
- Быстрей! - торопил Железняков. - Каждый взвод занимает свой сектор. Живей, братишки!
Примыкающие ко дворцу улицы были заполнены людьми. На перекрестке какой-то оратор размахивал зажатой в руке шапкой.
Особенно густая толпа двигалась по Литейному. Здесь много было студенческих и чиновничьих шинелей, деловито сновали какие-то типы в полувоенной одежде, с офицерской выправкой, Ветер трепал белые и зелено-розовые знамена, лозунги, призывы. И, пожалуй, каждый второй лозунг или призыв требовал: «Вся власть Учредительному собранию!»
Медленно накатывалась толпа на дворец, грозя затопить все подступы, смять караул, стереть тех, кто попытается остановить ее. Эсеровские делегаты в зале ожидали этой поддержки.
Матросов было человек сто. Они цепочкой стояли за решеткой, окружавшей дворец. Стояли молча, держа винтовки «к ноге».
На высокую тумбу вскочил Железняков:
- Внимание! Прошу освободить улицу! Из толпы раздались крики:
- Не имеете права!
- Да здравствует Чернов!
- Даешь новое правительство!
Выбежал вперед кто-то высокий, в расстегнутом полушубке, обратился к матросам:
- Братья, мы мирная демонстрация! Весь город с нами. Вся страна с Учредительным собранием. Бросьте оружие, братья!
У Железнякова окаменело лицо. Кивнул Ховри-ну, и тот подал команду:
- Товсь!
Матросы вскинули винтовки. Толпа продолжала двигаться. Передние пытались остановиться, по на них напирали сзади.
- Граждане! Еще раз требую разойтись! В ответ - яростно:
- Тягай его вниз! Топчи!
- Не бойтесь! Они не посмеют!
Совсем близко видели моряки направленные на них трости и зонтики, поднятые кулаки и множество лиц: злых, растерянных, радостных. Григорий Орехов был внешне спокоен: пошумят и уйдут. Проверка - у кого нервы крепче!
Колька-колосник, скрывая испуг, переводил мушку с одной головы на другую, пока не попалась какая-то фуражка с кокардой. Ее он и решил взять на прицел.
В толпе раздалось несколько револьверных выстрелов. Это уже настоящая провокация!
Голос Ховрина неузнаваемо высок:
- По врагам революции! Пли!
Услышав команду, Колька нажал спусковой крючок, и в ту же секунду винтовка вылетела из его рук, выбитая сильным ударом Орехова.
- Куда стреляешь, гад? Сказано было поверх голов, в воздух!
- Это я-то гад? - прохрипел Колька. Бросился на Григория, но Федор сзади крепко схватил его. Колька дернулся несколько раз, пытаясь освободиться.
Орехов смотрел на быстро пустевшую улицу. С криками бежали люди по Литейному, сворачивали во дворы, в переулки. На мостовой валялись шапки, трости, калоши, даже шубы и полушубки. Пытался подняться человек, сбитый толпой. Железняков послал матроса помочь ему. Заметив понурого, безоружного Кольку, спросил:
- Ты чего?
- В людей целил, - объяснил Орехов.
- Предупреждения не слышал? - сразу помрачнел Железняков. - Революционной дисциплины не знаешь?
Колька промолчал.
- Оружие не давать. Доложите комиссару, - распорядился Железняков.
- Есть! - ответил Григорий.
Демонстранты больше не появлялись. Стало вроде бы еще холоднее, чем утром. Наверно, к ночи окреп мороз. Оставив внешние караулы, Железняков снова повел матросов во дворец, в тепло.
Правые эсеры продолжали заседание, и конца ему не было видно. Бранили с трибуны Советскую власть, обсуждали свой земельный закон. А моряки между тем не спали вторые сутки и были голодны. Ближе к полуночи наиболее нетерпеливые начали поговаривать о том, что пора прикрыть эту лавочку.
Кто-то сообщил о настроении моряков в Смольный. Оттуда поступило указание:
«Предписывается товарищам солдатам и матросам, несущим караульную службу в стенах Таврического дворца, не допускать никаких насилий по отношению к контрреволюционной части Учредительного собрания и, свободно выпуская всех из Таврического дворца, никого не впускать в него без особых приказов.
Председатель Совета Народных Комиссаров
В. Ульянов (Ленин)».
Железняков прочитал записку матросам.
- Понятно, товарищи?
Он обошел весь дворец, проверил посты, осмотрел пустующие комнаты. Везде спокойствие и тишина. Только в огромном зале витийствовали ораторы. Щурясь от яркого света, торжественно восседал в председательском кресле Чернов.
На хорах, утомленные бесконечными речами, подремывали гости.
В третьем часу ночи прибыл на автомашине народный комиссар по военно-морским делам Дыбенко. Он только что объехал весь город. Повсюду в столице восстановлен порядок. Демонстранты разошлись по домам. Эсеровские «боевики» открыли было стрельбу в нескольких местах, но красногвардейские отряды быстро разогнали провокаторов.
Дыбенко привез известие о том, что на заседании Совнаркома в эти минуты решается вопрос о роспуске Учредительного собрания.
- И нам пора действовать, - сказал Железняков. - Матросов сдержать трудно.
- Потерпите немного, Анатолий, дайте им выговориться. А потом разгоняйте эту контру! Но чтобы одними словами.
- Постараюсь.
Моряки ждали еще полтора часа.
В половине пятого Железняков решительно сдвинул на затылок бескозырку и распахнул дверь. Неторопливо прошел через зал, поднялся по ступенькам, остановился возле Чернова. Очередной оратор поперхнулся и смолк.
Положив руку на плечо Чернова, матрос сказал громко, с плохо скрытой усмешкой:
- Прошу прекратить заседание. Караул устал, караул хочет спать.
Онемевший от такой дерзости Чернов ответил не сразу. Вскочил с кресла, крикнул:
- Как вы смеете? Кто дал право?
- Караул хочет спать, а ваша болтовня никому не нужна.
В зале нарастал шум.
- Опять насилие!
- Обойдемся без караула!
Чернов повернулся к Железнякову:
- Мы тоже утомлены, но нельзя же из-за этого прерывать оглашение нового земельного акта. Я протестую против вашего вмешательства!
Рука Железнякова медленно опустилась на коробку маузера, и шум мгновенно смолк - как обрезало.
- Повторяю последний раз: караул устал прошу очистить помещение!
И к Чернову:
- Вы меня поняли? Подчиняйтесь законной власти.
- Подчиняюсь вооруженной силе. Протестую, но подчиняюсь. Перерыв до пяти вечера, - срывающимся голосом крикнул Чернов. - В пять часов мы опять соберемся здесь!
Увидел насмешливую улыбку Железнякова, и сам не поверил в такую возможность.
Таврический дворец быстро опустел. Матросы закрыли все двери. У главного подъезда выставили усиленную охрану. Теперь можно было и отдохнуть. Григорий Орехов прислонил к стене две винтовки, свою и Колькину, спохватился:
- А этот... колосник, где он?
- Не знаю, давно не видел, - пожал плечами Федор. - Может, дрыхнет где-нибудь или на тральщик ушел...
Миновали сутки, вторые. Колька в отряде не появлялся. О фасонистом кочегаре вспомнили раз-другой, а потом начали забывать.
5
На прием к городскому голове пришло пятеро бывших сотрудников управы: четверо рядовых служащих и тучный, лысый, с нездоровым отечным лицом начальник отдела. Они подали коллективное прошение о восстановлении на работе.
Михаила Ивановича новость обрадовала. Это было косвенным признанием того, что городская дума справляется со своими многотрудными обязанностями. Убедились, значит, чиновники, что Советская власть может и без них обойтись, решили явиться с повинной. Пусть не пятьсот человек, а пять, но это только первые ласточки. Вся столичная чиновничья армия следит сейчас за этой пятеркой, ждет результатов беседы.
Городской голова встретил посетителей с холодной вежливостью, предложил сесть и, без промедления, приступил к делу.
- Суть вам известна, - тяжело дыша заговорил начальник отдела. - Мы готовы вернуться на свои места...
- Это конечно же большая честь для нас! - Михаил Иванович имел право иронизировать. - Но где вы раньше были, в самые трудные дни?
- Поддались общему настроению.
- Будем откровенны - Советская власть не пришлась по вкусу?
- В нашей среде сильны кастовые связи, кастовые интересы, - старый чиновник был осторожен. - Мы не могли плыть против течения.
- А теперь разве это течение ослабло? Или вы вдруг воспылали любовью к новой власти?
