Эмилиян Станев - Иван Кондарев
Из тысяч крестьян (никто не мог знать их числа) одни бежали к своим селам, другие потерялись в кукурузе — она укрывала их от пулеметных и ружейных пуль, третьи кинулись к остановившемуся поезду, чтобы, смешавшись с пассажирами, вернуться домой. Лишь какая-то сотня повстанцев, среди которых были Грынчаров и Сана, торопливо шагали по крутой каменистой дороге, ведущей в Горни-Извор, надеясь, что в других местах восстание удалось.
Преодолевая подъем, они шли согнувшись, с пустыми сумками, многие без оружия или без патронов, оборванные и озабоченные. Большинство было из сел Равни-Рыт и Выглевцы. Лунный свет купал землю в своем недвижном море и придавал веренице людей фантастический вид. Оружие сверкало, все лица казались одинаково знакомыми и незнакомыми.
На этом восстание закончилось — о том, чтоб снова организовать крестьян, разбитых в бою, нечего было и думать. Перед глазами каждого стояли картины разгрома, а в ушах все еще отдавалось эхо орудийных выстрелов. Фугасы с воем крушили вековые буки в Симановском лесу, пулеметы состригали листву, кавалерийские набеги на Звыничево окончательно сломили сопротивление повстанцев, обойдя их с севера и перерезав путь отступающим к Гайдари и Босеву.
Была одна решающая минута, когда можно было в стремительной атаке захватить артиллерийские орудия, оставшиеся без прикрытия, когда они прямой наводкой били по лесу, но попытка не удалась — люди были напуганы и не решились на это. Как ни взывали к ним, как ни подбадривали, они продолжали лежать на гребне холма, за которым начиналась голая поляна, и думали только о том, как бы поскорее миновать ее и спастись бегством. Сперва они отступали поодиночке, затем десятками, а под конец кинулись бежать уже все разом.
Да, восстание закончилось, хотя и не совсем. Его должны были закончить теперь христакиевы, шпицкоманды в полицейских участках, в казармах, в судах и тюрьмах. Болото господина прокурора, взбаламученное кровью и слезами, таким образом, должно было существовать еще какое-то время… Могла ли иметь значение какая-то частная и кратковременная победа при сложившихся обстоятельствах? Имели значение только степень народного сопротивления, сам факт восстания, его размеры и количество пролитой крови.
Тот самый Кондарев, который когда-то пытался представить себе этапы революции и философствовал на сей счет в своей каморке, теперь тоже стал одним из ее фактов. Подтверждалась правота его понимания хода революционных событий, и это казалось поразительным: будто до вчерашнего дня он не допускал, что разгром восстания может стать реальностью, потому что все же верил в победу. Те, кто шли с ним, едва ли сомневались в успехе и не могли понять суть дела так, как понимал ее он. Теперь они, кроткие и молчаливые, выжидали, чтобы увериться, что в других местах не восставали. И, поняв, что обмануты, проклиная тот час, когда решились на борьбу, они спросят с него за это. И появится тот мужик со свиньей и снова выскажет вековую мудрость свою: «Один господь бог над нами да черная земля под ногами», — и отвернется от него, стерпит позор и муки, чтоб сохранить себе жизнь, поле свое, детей своих, и, сломленный рабской неволей, придумает новую мудрость. Большинство этих людей узнали Кондарева только сегодня, однако среди них были и коммунисты, с которыми он работал, и он не знал, следовало ли рассчитывать на их поддержку.
Что он скажет им в ответ, как подбодрить и утешить их? Может ли он им сказать, что залог окончательной победы в пролитой ими крови, и поймут ли они его?
Топот ног возвращал Кондарева к действительности, однако он слышал его лишь иногда, а потом опять уходил в свой внутренний мир. В действительности он подводил итог собственной жизни, проверял, насколько его выводы верны, и искал новые силы, прежде чем наступит конец. Достаточно ли было пролитой крови и не опровергнет ли жизнь его теорию силой нравственного начала в человеке? В таком случае он заблуждался и заплатить за это должен самой страшной ценой — смертью и признанием того, что все было безумием, а его жизнь — обманом и злом для других, мертвой водой, выплеснутой на живую плоть народа.
— Пусть нам не удалось, но другим-то определенно удалось. Выше головы! — сказал кто-то, и он узнал по голосу Менку. Одноглазый шел справа от него, закинув ружье на плечо, как дубину; здоровый глаз дерзко горел, мертвый темнел под кепкой. Сегодня он сражался с истинным вдохновением и чудом остался невредим. Его сосед ответил с насмешкой:
— Опять нам труба, как девятого июня.
— Не скажи! Революция только начинается, вспомни — ка, что было в России, дяденька!
— Вот как нагрянут они со своими резаками ранним утречком в село, увидишь.
— У нас под носом Балканы. Чихал я на них! Народ непобедим!
Одноглазый говорил без умолку, остальные молчали. Темные тени, идущие в неизвестность… Возможно, Христакиев прав: болото останется неизменным во веки веков, но и надежда останется вечной…
Когда они входили в лес, он увидел впереди себя Сану. Тот шагал, просунув руки под ремень висевшего на шее ружья, словно надев на себя ярмо. Возможно, он думал об убитом им старшем приставе, о том, что и его завтра ждет тюрьма или виселица и путь назад для него навсегда заказан. Кондарев почувствовал, как повеяло от Саны неприязнью и одиночеством, но скоро забыл о нем.
Белые осыпи и тени — как черные кружева. Плеск воды в близком овраге манил жаждущие, потрескавшиеся губы, грязные от пыли и пота лица. Те, у кого были фляжки, пошли за водой, остальные присели в стороне, закурили и стали тихо переговариваться.
Кондарева не переставало мучить чувство собственной вины. Страшный день, казалось, еще не кончился и терзал его, как хищный зверь. Он не мог забыть погибших товарищей, видел, как кавалеристы рубили их саблями на Звыничевском лугу; навсегда запомнятся ему последние минуты Шопа, его русый вихор, потонувший в луже крови у железнодорожного полотна, рядом с разбитым пулеметом; взятого в плен в поезде майора, раненного в живот, который сдвинул три стула в зале ожидания и лег молча, не обращая внимания на происходящее вокруг; лежащих в разных позах крестьян на крутом каменистом склоне, скошенных пулеметами, — черное монисто из мучеников, среди которых должен был быть и он, потому что это была высшая точка его восхождения… Он сидел на прибрежном камне, обхватив руками усталые колени и опустив голову.
Знакомый голос сказал: «Пожалуйста, бай Кондарев». Он почувствовал холод фляжки у лица, машинально взял ее и стал пить. Вода пахла буковой листвой. Она ободрила его и вывела из забытья.
— Ты устал, да? А где конь?
Перед ним стоял Радковский из Босева, стройный и легкий в тени леса. Он снял шапку, чтоб дать остыть своей взмокшей от пота голове. Мягкие пряди золотистых волос слегка блестели, открытое лицо наполовину оставалось в тени.
— Я привязал его к какому-то дереву, когда мы атаковали казармы. Он сорвался с привязи и убежал… Ты почему не возвратился в село, Стоян?
— Мне туда ходу нет. Они меня заприметили. Да и войска отрезали путь.
Присутствие Радковского обрадовало и ободрило его, словно оно имело какое-то особое значение.
— Что же ты теперь будешь делать?
— Что бог даст, — сказал Радковский, утирая шапкой лоб.
— Дай и мне попить, — попросил сидевший рядом повстанец. Он отхлебнул из фляжки и сказал: — Не сиди на камне, ты вспотел… С утра как услыхали, что вы взяли город, ну, думаю: свершилось!.. Говорили, вся Фракия вспыхнула, якобы поезда полны наших. Народ хлынул, что твоя река, да видно, не судьба нам сбросить ярмо.
— Партию это не остановит. Восстания повсюду, — сказал Кондарев.
— Верно, вот только солдаты слушаются не нас, а офицеришек. По новой трудно будет заставить народ подняться.
Повстанец, сидевший напротив Кондарева, сердито сказал:
— Виноваты ралевцы и долчане. Из-за них нас разбили. Они, как увидели солдат с тыла, враз побросали пулеметы.
— У них не было патронов, — возразил Радковский.
— Как будто у нас они были. Выстрелишь пять раз — и ищешь: не осталось ли у товарища!.. Худо бедняку на этом свете.
— Груши тоже не сразу, как потрясешь, падают. Дело тут не в нас с тобой, — сказал третий. — Села наверху еще держатся. Если станет невмоготу, подадимся во Фракию.
— И там будет то же самое. Лишь бы не вышло, что одни мы полезли на рожон, дураки, — заметил тот, что сидел напротив.
— Дураки те, что сидели сложа руки. Змею не рукой гладить надо, а палкой. Ради тепла и дым стерпеть можно, — сказал Радковский, подвешивая к поясу жестяную фляжку.
Кондарев вздрогнул, словно его ужалили. Мысль, что все они понимают восстание по-своему и очень просто, мелькнула у него в голове как молния и озарила на миг темную бездну, образовавшуюся в нем. «Груши не сразу падают…», «Ради тепла и дым стерпеть можно…» Чем отличается эта народная мудрость от его понимания? Разве он не размышлял над революционной тактикой, пытаясь попять замыслы людей из Коминтерна, постичь тайну этих замыслов, не заглянув поглубже в душу народа? А что, ежели крестьяне запросто шли на смерть и муки и знали, что иначе быть не может? Тогда получается, что, с одной стороны, он верил в массы, видел в них движущую силу и творца истории, а с другой — лишал их права понимать тактику партии, боясь нравственного начала в человеке! Где же следовало искать порок — в народе или в самом себе?.. Каким образом народ разбирается в таких сложных вопросах, ничуть не смущаясь, разрешает их легко и просто, а он, интеллигент, столько бился над ними?.. Воображал, что знает партию, критиковал ее в лице янковых и генковых, фактически же они не были партией. Они — часть ее, но далеко не главная. Настоящие коммунисты корнями своими связаны с народом, с его низами, с самыми недрами народной жизни. Но как народ сумел все понять?.. Возможно — инстинктивно, руководствуясь здравым смыслом: просто подчиняется необходимости и идет. Эти крестьяне пошли за партией потому, что для них она — добро и справедливость, они следовали за нею, как вода за мотыгой по борозде, потому что должна течь, а не застаиваться в луже. А он ставил себя над ними во имя каких-то высоких целей, которых они, мол, не могут постичь!» Он не верил в нравственные силы человека, которых было недостаточно для революционной борьбы, и считал, что тактику надо скрывать от народа, чтобы он не ополчился против революции!.. Какое заблуждение! Но как народ воспримет поражение, если оно будет повсеместным, как победит в конце концов?.. Вот тут-то и появлялась пустота, в которой блуждал его ум! С той волшебной ночи просветления по сей день он так и не уяснил себе этого. Нравственной силе народа он противопоставлял некий надменный «гуманизм» во имя «возвышения человека» над отвлеченными понятиями, удовлетворяющими только его собственное самолюбие, очень похожий на гуманизм, с которым когда-то уходил на фронт. И при этом воображал, что он настоящий коммунист, а остальные невежды или дети, которых дозволено и нужно водить за нос! В какую страшную игру был вовлечен его ум — старые иллюзии насчет «высшего бытия» и «сильного человека, носителя новых ценностей», незаметно сменились «возвышением человека» и «вызовом мировому разуму», революция — насилием над тем же самым человеком. Тут Христакиев, выходит, был прав: боги поменялись ролями…
