Джеймс Джонс - Отныне и вовек
Слева недалеко от себя Пруит увидел ров.
Луч прожектора расколол темноту.
Он остановился и повернулся к ним лицом.
И тотчас «томпсон» в руках у Гарри часто-часто замигал из джипа своим единственным, налитым кровью глазом с деланной веселостью одноглазой шлюхи из дешевого бара.
Повернувшись к ним лицом, Пруит неподвижно стоял на краю рва.
Может быть, на него подействовал выкрикнутый Фредом приказ предупредить береговые позиции. Как всякому пехотинцу, ему было жутко сознавать, что его могут подстрелить свои же, из его собственной роты. А может быть, его парализовали слова Фреда о том, что пусть пришлют всех, кто под рукой. Еще оставалось пробежать по насыпи через болото, и он представил себе, как один за другим туда съезжаются джипы военной полиции и толчея из синих огней все больше напоминает новогоднюю елку перед домом богача, а он уже так давно бежит, что совсем выдохся. А может быть, это из-за того, что в нем внезапно проснулась симпатия к ним: ребята действовали отлично, и он даже гордился ими, он в них верил, они были на высоте и проводили операцию очень толково. Он и сам бы не сумел лучше. Они знали, что делают. А может быть, это лишь из-за той последней фразы, которую выкрикнул сержант: «Этот тип никакой не солдат!»
Возможно, попросту сработала непроизвольная реакция на вспышку прожектора, и замереть лицом к свету его заставил инстинкт уроженца Кентукки, парня с гор, который в отличие от солдата-пехотинца спокойно допускал, что убить способны и свои, но испытывал чуть ли не суеверный ужас при мысли, что может погибнуть от выстрела в спину.
Как бы то ни было, когда он повернулся к ним, он понимал, что автомат Гарри подмигивает именно ему.
В эти считанные секунды, пока он стоял у рва, он мог бы убить их обоих — и Фред, и капрал были в свете фар отличной мишенью, — но он не выстрелил. Ему даже не захотелось выстрелить. Даже в голову не пришло. Они ведь тоже солдаты. А как можно убить солдата только за то, что тот добросовестно, со знанием дела выполняет свой долг? Убить — нет более гнусного слова! Он один раз уже убил. Но это ничего не дало. Он убил во имя справедливости и нисколько не раскаивался, но убийство все равно ничего не дало. Может быть, оно никогда ничего не дает. Другой, настоящий враг все равно продолжает жить. И если тебе не убить его, ни одно убийство ничего не даст. Убивать можно бесконечно — убивать, убивать, убивать. Нет, он не позволит этому слову заворожить себя. А они — они тоже солдаты, они — Армия. Неправда, что каждый убивает то, что больше всего любит. Правда другое: то, что ты больше всего любишь, убивает тебя. А если честно, то так и должно быть.
Адская боль трижды пропорола ему грудь, он упал на спину и опрокинулся в ров, а автомат Гарри, выдав эту короткую очередь, длившуюся, казалось, вечность, тотчас умолк.
Вот я и научился, Джек. Вот и научился. Ров был глубокий, скат был крутой — он ударился внизу о выступ, его подбросило, перевернуло, и он свалился на дно лицом в песок. В груди тупо ныло, но это его не особенно беспокоило. Зато он уже слышал их шаги и не хотел, чтобы они увидели, как он лежит лицом вниз. Ни за что! Ноги у него не двигались, но он умудрился кое-как подтянуться на локтях, перевернулся на спину и сполз пониже на ровное песчаное дно. Это было все, на что его хватило. Вот я и научился, Джек.
Так он будет смотреться лучше. И сможет видеть их. Джек, признайся, ты ведь не верил, что я когда-нибудь этому научусь, да?
— Он взял и остановился, — донесся до него сверху прерывающийся голос Гарри, когда они подошли ко рву. — Остановился и стоял. Я даже не целился никуда. Я просто так стрелял. И тут вдруг прожектор. А он взял и остановился.
Он был рад, что смог перевернуться и лечь ровно. Значит, вот что такое смерть. Он вспомнил, как лежала на раскладушке его мать. Никуда не целился, а убил, так-то, друг. Ты всегда думал, как же это будет? Думал, что испытаешь что-то необыкновенное. И даже не мог себе представить, что это так просто и буднично. Как сходить в сортир. Или как снять носки. Как свернуть самокрутку. Очень просто, обыкновенно, буднично. Всю жизнь ты мучительно думал о смерти, всю жизнь ждал ее, ждал, ждал, ждал, пока наконец не дождался, и всю жизнь ты надеялся, что, когда эта минута придет, ты сумеешь держаться молодцом; вот она и пришла, эта минута, сейчас ты проверишь себя. Но ты и не догадывался, что смерть так буднична. Окажись она чем-то необыкновенным, держаться молодцом было бы гораздо легче. Он обрадовался, увидев, что они свесились над рвом, и внимательно наблюдал, как они спускаются к нему, скользя по крутому скату. Держаться молодцом намного легче, когда есть зрители.
— Черт! — сказал капрал. — Этот «томпсон» не автомат, а гаубица какая-то. Уж разворотит так разворотит.
— Я же правда не хотел в него стрелять, — пробормотал Гарри. — А он взял и остановился. Паскудно получилось.
Это, солдатик, и называется пассивное сопротивление, так ведь, Джек? Он скользил куда-то вниз, будто несся на лыжах по отлогому склону снежной горы. И он чувствовал, как начинает отделяться от собственного тела. А шнур, тот самый, который он видел тогда в тюрьме и который, казалось, был соткан из чего-то теплого и живого, все растягивался и растягивался. Он продолжал нестись вниз, потом заскользил медленнее и остановился, осторожно замер, будто что-то еще не окончательно решено, а потом даже немного вернулся назад. Вот, значит, на что это похоже. Разве бы кто догадался, что это бывает так? Хорошо, что он смог перевернуться и лежит лицом вверх.
— Что, мертвый? — спросил капрал.
— Еще жив, — сказал Фред.
— Смотри! У него был пистолет. — Капрал показал пальцем. — Вон. В песке. Чего же он не стрелял?
— Он просто взял и остановился, — снова повторил Гарри.
— Фред, давай я его обыщу, — предложил капрал.
— Подожди пока.
Хороший он парень, этот Фред. Понимает. Это ведь все равно, как если бы они увидели, что он лежит лицом вниз. Ему хотелось что-нибудь сказать, что-нибудь сделать — что-нибудь хорошее, может быть даже пошутить, чтобы они увидели, как здорово он держится. Он попробовал заговорить, но понял, что не может. Не может даже говорить! И двигаться теперь уже не может. Может только лежать и смотреть на них. Так что зрители, оказывается, ему и не нужны. Ничего, теперь недолго. Еще немного — и все.
Жалко, что он так и не прочтет те остальные книги. И обидно, что он столько прочел, а все зря. Он ведь надеялся, они ему пригодятся. Но обиднее всего то, что жизнь потом будет идти, как шла. Альма. Тербер. Маджио — где-то же он есть. Все будет идти, как шло. А он эгоист. Он так не хочет.
Кто бы подумал, что это будет тянуться так долго? Весь развороченный, а все равно так долго. Мое тело все разворочено. Мое тело. Он не желает, чтобы все тело у него было разворочено.
Если хочешь, перестань напрягаться. Они ведь не поймут. Говорить ты не можешь. И двигаться тоже. Да и слишком уж затянулось. И тело у меня все разворочено. Разорвано на куски. Разворочено. Обидно. А они даже не поймут.
Но сам-то ты поймешь. Ты обязан держаться как надо. Теперь уже недолго. Еще минута, не больше. Ты ведь хочешь, чтобы все как надо. Что с того, что никто не узнает? Еще одна минута. Потом все кончится. Потом все будет позади.
Он лежал, чувствовал, что обливается потом, и заставлял себя признать правду. Признать, что это конец. Он глядел правде в глаза и обливался потом.
Мне страшно.
Если бы ты мог что-нибудь сказать. Хоть слово. Если бы ты мог хоть шевельнуться. Хоть что-нибудь сделать, а не просто лежать и смотреть в глаза правде. Господи, до чего же в этом мире одиноко!
Но потом в сознании у него что-то словно раздвоилось, и он вдруг понял, что это вовсе не конец, что это никогда не кончится. Лишили единственного утешения, слабея, подумал он. Когда-то он, помнится, уже думал про это, да, в тот день у Цоя, со стариной Редом. Про то, что любое решение непременно влечет за собой другое и эта цепь бесконечна. Значит, все-таки он прав. И от того, что он был прав, ему стало хорошо.
— Да-а, этот «томпсон» уж разворотит так разворотит, — сказал капрал Оливер. — Он что, все еще живой?
— И чего он остановился, не понимаю, — жаловался Гарри. — Чего не стрелял? Выходит, я теперь сволочь последняя. Я же не знал, честно! Я просто так стрелял. Честно, я же не думал… Фред, слышишь, что я говорю? — Гарри Темпл истерически зарыдал. — Фред, Фред, слышишь?
— Прекрати, — приказал Фред Диксон.
— Нет, честно, Фред! Фред, слышишь?
— Я сказал, прекрати! — Диксон влепил ему пощечину. — Успокойся. Ну!
— Я, пожалуй, обыщу его, — сказал Том Оливер.
— Гарри, ты выбирайся наверх и сядь, посиди, — велел Диксон. — Оливер, что ты там нашел?
— Пока ничего. Я-то сразу понял, что он не солдат. Ну-ка, ну-ка, минутку… Гляди! Старый пропуск в гарнизон. Видишь, не зря мне его форма не понравилась, что я тебе говорил? Дезертир он, вот кто.
