На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Тютчев Федор Федорович
— Что же, дедушка, — стараясь придать своему голосу веселое выражение, ответил мальчик, — нечего тут каяться, напротив, слава Богу, что поехал. Каково бы тебе тут было без меня сидеть одному? Еще того горше.
И помолчав немного, он добавил:
— А и то еще, дедушка, сказать: ты думаешь, мне без тебя у тетиного мужа слаще было бы, чем здесь?
— Эко что выворотил, — изумился старик, — чать, там не на цепи бы сидел.
— Эх, дедушка, не в цепи тут дело… — произнес юноша загадочным тоном.
Оба замолчали.
В эту минуту где-то близко раздался жалобный, задушевный стон. Спиридов вздрогнул и насторожил уши. Стон повторился. Он выходил как бы из-под земли. Старик-купец угрюмо насупился.
— Это под нами, — буркнул он, встретив недоумевающе-вопросительный взгляд Спиридова, — под этой конурой, где мы теперь сидим, еще другая есть, похуже. Видите, вон там, посередине, на полу деревянная дверь, как наши половицы, под этой дверью внизу глубокая яма, и в этой яме люди сидят все равно как в могиле. Не приведи Бог попасть туда, супротив ее наша-то хата раем небесным покажется, право слово. Мы с Петькой сидели, так знаем.
— Неужели же их оттуда никогда и не выпускают? — воскликнул Спиридов.
— Раз в год; как уже очень много нечистот накопится, выпустят, велят хорошенько вычистить и опять загонют. Темно там, сыро, гады всякие ползают, земляные блохи, клопы, смрад нестерпимый. В аду, чать, не в пример лучше. Говорю, не дай Бог попасть туда — сам смерти запросишь.
— Кто же теперь там сидит?
— Трое там теперь. Офицер один, какой-то армянин — тоже купец из Моздока, и один их же, гололобый, за убивство посажен, пока родственники за убитого выкупа не внесут. Офицеров Шамиль постоянно туда сажает, в эту самую, как они называют, гундыню, потому боится, чтобы не убежали. Вот кабы ты офицером был, и тебя бы туда спровадили, это уж вернее верного.
— То-то и штука, что я, к сожалению, офицер, — упавшим голосом произнес Спиридов, с содроганием прислушиваясь к доносящимся из подземелья стонам.
— Офицер? — протянул Арбузов. — А я думал, вольный какой. Одежда-то на вас такая — не при знаешь.
— Меня всего обобрали догола, а это уже так дали, наготу прикрыть. Так неужели вы думаете, мне не миновать этого подземелья?
— Бог весть. Больно уж эти гололобые подозрительны. Чуть покажется им, что вы удрать норовите, сейчас в эту самую гундыню упрячут. Иной раз они еще и по обличаю разбирают. Тех, кто на их взгляд попроще выглядит, посмирнее, тех они дуваной зо вут, дураком, значит, и держат их в туснак-хане, это вот та самая храмина, что мы с вами теперь сидим; а которые из пленных пошустрее, таких они пули явчи величают, — крепкий, мол, человек, и их они завсегда в гундыне содержат. Безопасней, дескать.
— Ах, черт возьми, — иронически воскликнул Спиридов, — да я готов каким угодно дураком про слыть в глазах всех здешних татар, начиная с самого Шамиля и кончая последним нукером, лишь бы толь ко они меня в свою гундыню не упрятали бы.
— А вам еще не говорили условия выкупа? — осведомился Арбузов.
— Нет еще. Сперва они хотели убить меня, но по том с чего-то передумали. Я, признаться, хорошенько и сам не понимаю, почему это так нее вышло.
И Спиридов в коротких словах сообщил Арбузову о происшествиях сегодняшнего утра.
— Чего же тут не понимать? — в раздумье произ нёс Арбузов, внимательно выслушав рассказ Петра Андреевича. — Дело выходит очень просто: Ташаву крови хочется, а Шамилю денег, а так как Шамиль умнее, то он Ташава и одурил, а помог ему в этом деле Николай-бек, который хоть сам и не черкес, а Шамиля изучил до тонкости. Теперь вы приготовьтесь. Заломят они с вас деньжищ уйму целую, и чем больше запросят, тем хуже обращаться будут. У них, чертей, на то своя повадка есть и свое рассуждение: чем хуже, мол, живется пленнику, тем он сговорчивей будет. Нас с внучком они спервоначалу тоже в гундыню законопатили, почитай, с год времени выдержали, только тем и уломал я их, нехристей, что, мол, ежели вы нас из ямы не выпустите и внучок мой помрет, ни гроша, треанафемы, не получите, хоть кожу с живого сдерите. Ишь, стонет как, — перебил сам себя Арбузов, наклоняя голову и вслушиваясь в протяжные стоны, глухо несшиеся из-под земли, — здорово, бедняга, мучается. Должно, помрет скоро. Не приведи Бог такой смерти никому. Без покаяния, без попа, без Святого причастия, ровно пес, а не человек. Ведь они, треанафемы, и в землю не зароют, а выволокут за селение и бросят птицам да чакалкам на расхищение.
Долго еще раздавались протяжные стоны, от которых у Спиридова, при всей его смелости, холод пробегал по телу, но, наконец, умолкли. Наступила зловещая, ничем не нарушимая тишина.
Среди таких тяжелых впечатлений медленно прополз конец первого дня пребывания Спиридова в туснак-хане.
Наступил вечер. Пришли сторожа и, как собакам, бросили всем троим по черствому пригорелому чуреку. Затем один из тюремщиков, подняв дверь, ведущую в гундыню, спустил туда глиняный кувшин с водою и кинул несколько чуреков. В момент, когда была приподнята дверь гундыни, оттуда пахнуло на Спиридова таким зловонием, что он едва не задохнулся; одновременно с этим оттуда послышались тяжелые вздохи и чье-то хриплое, свистящее дыхание. Кто-то слабо закопошился, прошуршали шаги босых ног, но в это мгновение крышка снова с шумом за хлопнулась, и опять наступила тишина.
Из всего того, что довелось испытать Спиридову с момента своего пленения, ничто не произвело на него такого тяжелого впечатления, как этот подземный зловещий шорох. Прислушавшись к слабым звукам жизни, едва тлеющей в глубоком подземелье, он, несмотря на свое природное мужество, невольно начинал поддаваться суеверному ужасу. Сидя с широко открытыми глазами среди кромешного мрака, окружающего его, и чутко прислушиваясь к тому, что творилось под ним, он испытывал такое чувство, как будто он находится на кладбище, на могилах, в которых шевелятся похороненные в них мертвецы. Не смотря на упадок сил от всего переиспытанного им за целый день, Петр Андреевич ни на минуту не мог сомкнуть своих глаз, сон бежал от него, и он с завистью прислушивался к ровному дыханию и всхрапыванию старика Арбузова и Петюни, крепко спавших на своих перегнивших пучках соломы.
"Как можно существовать в такой обстановке? — холодея от ужаса, думал Спиридов. — Неужели мне предстоит прожить в этой тюрьме несколько месяцев?"
При одной мысли о возможности такого несчастья Спиридов готов был прийти в отчаяние. Первый раз в уме его мелькнула мысль о самоубийстве, но он тотчас же прогнал ее.
"Надо вооружиться терпением и ждать, другого исхода нет, — подумал Петр Андреевич и невольно вспомнил Петюню. Вот у него следует учиться терпеливому перенесению страданий", — мелькнуло в мозгу Спиридова, и после этого он сразу почувствовал некоторое облегчение.
Незаметно для себя Спиридов заснул, если только можно назвать сном то кошмарное состояние, в котором он находился.
Ему снилось, будто он лежит, заключенный в каменном мешке, глубоко под землею, кругом него на такой же глубине зарыты покойники, но хотя они уже умерли и даже почти сгнили, они почему-то не утратили способности двигаться под землею наподобие кротов.
Спиридов слышит, как, шурша костями, они медленно ползают взад-назад, то приближаясь, то удаляясь от него. Петр Андреевич, лежа в своем мешке, не видит их, но только чувствует, и в то время, когда они подползают к нему совсем близко, нечеловеческий ужас охватывает его. Особенно странно ему соседство рядом лежащего покойника. Спиридов не видит его, но знает, что он лежит к нему лицом и торопливо двумя руками разрывает разделяющую их толщу земли… С каждой минутой работа его подвигается все дальше и дальше, и по мере этого растет ужас в сердце Спиридова. В нем твердо живет убеждение, что как только мертвец разрушит окончательно разъединяющую их стенку, наступит нечто ужасное, роковое, нечто даже более худшее, чем сама смерть, и в ожидании этой неизбежной огромной беды Петр Андреевич лежит, будучи не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, и только холодеет от страха, с замирающим до боли сердцем.
