На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Тютчев Федор Федорович

Сказав так, Николай-бек пожал руку Спиридову и двинулся к выходу. Его остановил старик.

— Николай-бек, будьте благодетелем, скажите, ради Бога, как наши дела? Неужели еще никакого ответа нет?

— К сожалению, еще пока нет, — пожал плечами Николай-бек. — Мерзавец твой зять, как я погляжу, большой мерзавец. Вот бы его сюда посадить, справедливое бы дело было.

— А еще и как справедливо-то. Христопродавец, иуда-треанафемский… Хотя бы о мальчонке подумал, злодей нераскаянный. Мне что, не о себе тужу, его мне жаль, ангельской душеньки его жалко. — Старик всхлипнул и утер кулаком глаза.

Через минуту он выпрямился, лицо его исказилось от бешенства, глаза засверкали, он задыхался и, потрясая сжатыми кулаками, страстным голосом воскликнул:

— Ну, постой же, дай срок, будет когда-нибудь и на моей улице праздник… Тогда я ему все это припомню, рассчитаюсь до копеечки, останется доволен. Будет он у меня в такой же яме сидеть, как мы теперь сидим, разорю в пух и прах, рубашки на теле не оставлю и на дочь не посмотрю: хочет сыта быть — пущай ко мне вернется, а хочет с мужем жить, пусть вместе с ним сухую корку гложет.

— Полно, дедушка, — вмешался Петюня, — грех так злобиться. Смотри, Бог удачи не пошлет, и мы пропадем здесь с тобой, как черви… Лучше молиться станем, чтобы Господь Бог смиловался над нами.

— Ну, ладно, ладно, не буду, — сговорчивым то ном заговорил старик. — Ты у меня, Петюня, известное дело, праведник. Ни к кому-то у тебя зла нет, а я, грешный, эфтого не могу… Как подумаю только, что в эту самую минуту, как мы с тобой мучаемся здесь хуже всякаго пса смердящего, а он, наш ворог лютый, самый близкий сродственничек, сынок названный, живет на всем своем удовольствии и над нами же подсмеивается, что вот-де, мол, старый да малый, сами попали в ловушку, как крысы в крысоловку, так меня всего в дрожь и обдаст. Сердце словно клеща ми сдавит. Так бы и вцепился ногтями в его глаза… Ведь, ваше благородие, — от полноты негодования обратился вдруг Арбузов к Спиридову, — ведь вы только примите во внимание, что не его деньги и требуются. Мои, кровные мои, из моего капитала, и тех не дает, аспид.

Старик в отчаянии всплеснул руками и понурил голову.

— Не тужи, дедушка, авось ответит, — старался утешить Арбузова Николай-бек, и, еще раз кивнув головой Спиридову, он легкой и ловкой походкой прирожденного горца вышел из туснак-хана.

Прошло два дня. За это время Спиридов успел достаточно изучить свою тюрьму и присмотреться к товарищам по заключению. Даже к стонам из-под земли он успел настолько прислушаться, что они не производили на него того ужасного впечатления, как в первые минуты. Углубленный в свои думы, он по рой даже не слышал их, но, очнувшись, его всякий раз с особенной силой поражали эти ноющие, монотонные звуки. Наблюдая за Арбузовыми, он скоро убедился, что и дедушка, и внучок черпают силы и перенесении страданий в их взаимной, безграничной любви друг к другу. Казалось, невидимые нити связывали эти два существа, возбуждая в обоих одни и те же чувства и ощущения. Они прекрасно читали и мыслях один другого, и для того, чтобы понимать, что думал каждый из них, им не требовалось много фраз: для этого было совершенно достаточно одного какого-нибудь слова, жеста, улыбки. Оба эти существа настолько слились между собой, что Спиридов даже не мог себе представить, что бы с ними было, если бы их разлучили. На небольшом пространстве, ограниченном длиною их цепей, они жили своеобразной жизнью, в которой большую роль играла молитва. Три раза в день: утром, в полдень и вечером — оба становились на колени и долго молились, кладя земные поклоны и крестясь широким крестом.

В эти минуты лица их совершенно преображались: у старика оно делалось менее хмурым, сердитые морщины на лбу разглаживались, глаза делались спокойнее, и в них загорался огонек надежды и смирения; у мальчика появлялось какое-то неземное, восторженное выражение, он смотрел вверх широко раскрытыми глазами, и блаженная улыбка ложилась на его осунувшееся, бледное, истощенное личико. Эта способность так горячо, всецело отдаваться молитве и находить в ней хотя временное утешение возбуждала в Спиридове невольно чувство зависти. Сам он не мог молиться. После того случая, когда на него на пути следования в аул и под впечатлением надежды на появление избавителей нашел молитвенный экстаз, у него больше не являлось желания молиться. Теперь он даже стыдился своего, как называл, "ребяческого порыва".

На старика Арбузова такое "безбожие" Спиридова производило, очевидно, неприятное впечатление: это было заметно по тем хмурым, даже недоброжелательным взглядам, какие он искоса бросал на Спиридова всякий раз, когда сам становился на молитву или оканчивал ее. Наконец он не выдержал и спросил, не глядя в глаза Петру Андреевичу:

— Вы, барин, нешто не православный?

— Нет, православный, удивился тот немного такому вопросу.

— Хорош православный, — раздраженно презрительным тоном буркнул Арбузов, — ни разу себя не перекрестите, нешто так хорошо? Как же Бог будет помогать нам, когда мы о нем не хотим и ду мать? — добавил он наставительно.

Спиридов усмехнулся и уже хотел ответить в духе своих убеждений, как вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд Петюни, и в этом взгляде Петру Андреевичу почудилось нечто, заставившее его удержать готовую сорваться с языка кощунственную фразу. Он даже слегка сконфузился и, промолчав, исксса поглядел на мальчика. Петюня стоял на коленях, сложа руки и пристально, во все глаза, глядел в лицо Спиридову с выражением не то страха, не то страдания, с которыми он ждал от него ответа на слова дедушки. Видя, что Петр Андреевич не отвечает, Петюня слегка вздохнул, но промолчал.

Вечером, когда оба снова стали на молитву, Спиридов у вдруг пришла мысль, хорошо ли он поступает, смущая религиозное чувство этих двух несчастных страдальцев. "Почему мне и не перекреститься несколько раз, ведь крестился же я, бывая в церквах на парадных молебнах и панихидах?" — спросил он сам себя, и тут же, став на одно колено, как это он всегда делывал, и понуря голову, несколько раз коротко и торопливо осенил себя крестным знамением. Когда он поднял глаза, он увидел, что лица обоих Арбузовых весело и добродушно ему улыбаются и глядят на него особенно приветливо.

"Вот чудаки, — подумал Спиридов, — находят удовольствие в том, что я молюсь".

С этого раза Спиридов решил утром и вечером класть по нескольку поклонов, чтобы не огорчать чудаков, дедушку и внука.

"Странный мальчик, — размышлял Петр Андреевич про Петюню. — Интересно было бы его видеть, каков он был раньше, на воле; теперь же он выглядит совсем монашком, и несмотря на детские годы, несравненно терпеливее своего дедушки, настоящий философ".

Действительно, Петюня был философ.

Всякий раз, когда старик Арбузов начинал раздражаться и посылать проклятия на голову татар, Шамиля и своего зятя, Петюня старался успокоить его:

— Полно, дедушка, не сердись, что толку без пути сердце свое горячить? Не сам ли ты говоришь: "Сердит, да не силен — таракану брат"?

— Легко сказать, не сердись! — ворчал старик. — Пса на цепь посади, и тот осатанеет. Вот, ваше благородие, — обращался Арбузов к Спиридову, кряхтя, растягиваясь на ворохе гнилой соломы, — чаял ли я когда-нибудь на песье положение попасть? Приду мают ведь, гололобые, чтоб им пусто было, право славного человека, как медведя, на цепи держать. Вот их бы, анафем, так рассадить, а то у нас с ними церемонятся, точно бы и с путными. Небось, на соломе спать не заставляют… ох, горе наше горькое.

— Зато, дедушка, — вмешался Петюня, — подумай, какая радость нам будет, когда мы с тобой снова очутимся, да на наших чистых да мягких постелях разляжемся… то-то хорошо, то-то любо, не раз на радостях перекрестишься, не правда ли?

— Чего лучше! Да когда это будет? — в раздумье отвечал старик Арбузов. — Хоть бы Господь Бог по мог тебя вызволить, а про меня не ахти какая забота, все едино, не два века жить.