На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Тютчев Федор Федорович
"Неужели я должен сейчас умереть?" — думал Спиридов, лежа на земле и дико озирая надвинувшуюся со всех сторон толпу. Эта мысль казалась ему слишком невозможной. "Почему, как, с какой стати? — задавал он себе вопрос. — Неужели Шамиль пренебрег выкупом? Или, может быть, его ввели в заблуждение, и он даже не знает, кто его пленник и что он за него может взять большой выкуп?"
Последнее предположение показалось Спиридову весьма вероятным. Ташав из мести за разорение своего аула скрыл от имама правду, кадий из фанатизма помог ему в это деле, но как же Наджав-бек-то не раскрыл глаз Шамилю и допустил такой грубый обман? Нет, тут что-нибудь не так. Перед Спиридовым мелькнуло симпатичное, дружественное лицо молодого наиба. Почему тот ничего не сказал? Ведь он, по-видимому, не питал никакой вражды к пленнику, а скорее наоборот…
— Ну-с, приступим, — раздался над головой Спиридова скрипучий голос Матая. — Помоги, Аллах. Первым долгом, ваше благородие, позволь мне обеспокоить тебя, вырезать из твоей спины три ремешка; не бойся, это я в аккурате исполню, сам спасибо скажешь; а затем велено мне малость испортить твое личико, по откромсать кое-что лишнее, нос, уши, губы; глаза тебе тоже, думается, больше не потребуются, к чему они, я тебе их кончиком ножичка так осторожно выну, что и не заметишь, право; ну, а уж опосля того и голову можно отрезать, без ушей, носа и глаз, в ней все равно проку-то мало, стало быть, тебе очень и жалеть ее не придется. Впрочем, ты не очень тужи, я не грубиян какой-нибудь, сразу тебе головы не отхвачу, а осторожненько, помаленечку, ножичек у меня маленький, так, стало быть, пока до глотки-то как следует доберусь, ты, миленький, ежели хочешь, и про грехи свои поразмыслить можешь, времени хватит.
Издеваясь, таким образом над связанной жертвой, Матай нарочно вертел перед глазами Спиридова лезвием своего ножа и в то же время с убийственной медленностью сдирал с него ветхие лохмотья.
— Ну-с, теперь держись, — произнес он и уже поднял руку, как вдруг из толпы выдвинулся Иван.
— Прочь, ты, седая крыса! — громко крикнул он на Матая и, с силой оттолкнув его от Спиридова, быстро распутал ему ноги и помог подняться. — Идем назад, имам тебя опять требует, — скороговоркой произнес Иван. — А ты, — обратился он к Матаю, — домой ступай. Ташав-Хаджи приказал. Понял?
— Вмешались-таки, анафемы! — проскрежетал зубами Матай. — Я так и ждал. Эх, напрасно тянул я, хоть бы ремешок один из спины вырезать, и то бы утешенье было, а то как есть ничего. Тьфу!
Он злобно плюнул и, засунув свой нож за голенище чувяк, неторопливой походкой, сердито сверкая глазами, двинулся домой, к сакле Ташав-Хаджи.
Спиридов тем временем в сопровождении Ивана быстрыми шагами направился к сакле, где по-прежнему заседал джамаад[12].
— Знаешь, кто спас тебя? — сказал на ходу Иван. — Николай-бек. Видел его, подле Шамиля сидел, в черной черкеске?
— Так вот кто этот молодой наиб, что произвел на меня такое хорошее впечатление? Сам Николай-бек. Как это я сразу не угадал…
VIIСпиридов снова очутился лицом к лицу с Шамилем. На губах имама бродила все та же загадочная, непроницаемая улыбка. Сзади него Спиридов увидел высокого толстого человека, которого в первое появление Петра Андреевича перед очами имама в сакле не было. Человек этот был одет в черкеску тонкого сукна, всю обшитую галунами. Серебряные газыри украшали его грудь, на толстом, одутловатом животе болтался богато отделанный в серебро кинжал. Рыжая, тонкого курпея папаха была надвинута на самый лоб. Лицо с характерным армянским носом было опух шим и производило своим наглым, злым выражением крайне отталкивающее впечатление. По характерной наружности, а главное, толщине, не свойственной горцам, Спиридов догадался, что человек, стоящий за Шамилем, не кто другой, как армянин Агамалов, как его звали в горах — Агамал-бек. Несколько лет тому назад он служил в русских войсках милиционером, совершил гнусное преступление, бежал и, пере давшись Шамилю, сделался его как бы официальным переводчиком.
Про этого Агамал-бека ходила худая слава как о человеке крайне свирепом, умевшем очень искусно возбуждать в имаме не свойственную ему по натуре кровожадность. Много жестокостей было совершено Шамилем под влиянием этого низкого, коварного человека, презираемого всеми за алчность и трусость и в то же время внушавшего всем страх своей близостью к Шамилю и доверием к нему грозного властелина.
Когда Спиридов остановился против Шамиля, тот как бы нехотя коротко произнес несколько отрывистых фраз, которые Агамалов, почтительно приложив сначала руку к сердцу, поспешил перевести Петру Андреевичу:
— Его светлость имам Чечни и Дагестана, верный слуга Аллаха, светоч мусульманства спрашивает тебя, неверный пес, правда ли, что ты родственник главнокомандующего войсками, генерала барона Розена? Отвечай по совести.
Спиридов очень удивился такому вопросу и не знал, что отвечать. Для него было ясно, что предположение, высказанное в вопросе Шамиля через Агамалова, являлось причиной оставления ему жизни, так что, отрицая свое родство с генералом, он рисковал попасть опять в руки Матая, что вовсе не могло входить в его планы. С другой стороны, он не хотел унизиться до лжи, которая к тому же неизбежно должна была скоро выясниться. Шамиль, все время пристально следивший за выражением его лица, вдруг нахмурился и торопливым тоном проговорил какую-то длинную тираду, которую присутствующие выслушали, почтительно склонив головы.
Спиридов, не понимавший ни одного слова, вопросительно взглянул на Агамалова.
— Великий имам дарует тебе жизнь, — напыщенно произнес он. — Поклонись ему за это в ноги.
— Дурак, — процедил Петр Андреевич и отвернулся. Случайно его взгляд упал на лицо Пиколай-бека, и он прочел на нем выражение одобрения, с которым молодой наиб молча, но внимательно его разглядывал. Щеки Агамалова на мгновенье посерели, он бешено сверкнул глазами, но сдержал себя и только зубами скрипнул. Шамиль, очевидно, догадавшись, что пленник оскорбил чем-нибудь Агамалова, лукаво покосился на своего переводчика, но ничего не сказал, а только сделал едва заметный жест рукою, повинуясь которому нукеры, взяв Спиридова за плечи, поспешили вывести его вон из сакли.
За порогом их опять встретил Иван.
— Молодчина ты, ваше благородие, а только напрасно армяшку обругал, он тебе этого не простит. Ну, да нечего делать — обругал, так тому и быть. Может быть, даже и к лучшему. Шамиль любит смелых. Что ты сродственником генерала барона Розена не назывался, тоже хорошо. Шамиль и сам знает, что это брехня, ему надо было только глаза Ташаву отвесть, который требовал твоей головы за разоренный русскими аул. Сначала Шамилю нельзя было отказать ему в этом, а как тебя увели и Николай бек сказал, будто ты родственник командующему войсками, а чрез то можно большой выкуп за тебя взять и своих наибов, взятых русскими, в обмен потребовать, Шамиль хоть и понял, что Николай-бек это все выдумал, но обрадовался придраться к случаю и объявил, что, мол, дескать, раз такое дело, то, мол, общая польза важнее ташавского мщения, а потому он просит Ташава тебя отдать ему, Шамилю, а взамен тебя он ему четырех пленных грузин отдаст. Все равно, говорит, христиане и вместе с русскими против нас воюют. Ташаву хоть и нежелательно было, а делать нечего, пришлось согласиться.
— А что же будет с грузинами? — спросил Спиридов.
— Известное дело что: Матаю на мучительство отдадут. Он у Ташава в палачах состоит, злодей нераскаянный.
Спиридов вздрогнул. Мысль, что он является неповинным виновником мучительной смерти четырех человек, наполняла его сердце холодным ужасом.
— Нельзя ли их спасти как-нибудь? Сбегай, Иван, к Ташаву, если не поздно, скажи, что я за каждого из них по пятьсот рублей заплачу выкупа, пусть к моему прибавят, и когда меня будут отпускать, тогда и их заодно со мною отправят.
