Земной крест - Ким Балков
Братья, как и Евдокимыч, работали на лесоповале по найму в те дни, когда не выходили в море. Тут все для них чужое, в том числе и люди чаще из уездного городка, настырные и упрямые и совсем не похожие на них, это смущало, но не так, чтобы бросить все и уйти, им требовались деньги, а заработать можно лишь на лесосечной делянке, и они терпеливо сносили все, старались поменьше задираться. Но это часто не удавалось, и тогда они схлестывались с теми, из уезда, били сами, бывали и биты. Но нынче такое случалось все реже, кто понастырнее и понахальнее, откочевали в другой леспромхоз, а кто остался, попритихли, и не потому, что отпала нужда драться с братьями, а по той причине, что близ лесосечной делянки, где они все работали на мужичьих лошадях, которых сдавали в наем в надежде получить за них доброго строевого леса и подновить избу, разбили новые участки, где гоном гоняли подневольный лагерный люд. Мужики глянут на еле передвигающих ноги людей, впрочем, может, не от слабости, а от нежелания быть расторопным, сознавая про свое несчастье, а еще про то, что не поменять этого никому, разве что смерти, и попритихнут, а при случае сноровят сбечь с делянки, а не то что лишний раз столкнуться с братьями. Наверное, и Егор с Кузей вместе со всем людом подались бы куда ни то, но они не вольны поступать, как вздумается: от рыболовецкого ремесла не отвалишь, от него одна смертушка оторвет. Построжало в здешних краях: понастроили лагерей на вольной земле, солдат понагнали, меж местных людей пустили разносволочную шушеру, вьется она средь мужиков и баб, норовит про все выпытать, глазастая, хитроумная. В Прибайкалье не сразу про нее поняли, обожглись многие, прежде чем приняли меры, от которых затрещал хребет у шушеры. Но не исчезла она и тогда, поломанная, лишь хитрее сделалась, неприметнее.
Кряжевы запрягли пеганку в передок. Егор взял в руки вожжи. «Но!..» — сказал громко и надтреснуто. Лошаденка, точно бы удивившись, поглядела на Егора, а тот и сам удивился надтреснутости в собственном голосе. Но Кузя оказался смышленее, сказал, усмехаясь и стараясь не смотреть на брата, догадываясь, что тому неловко, все ж не желая подчиняться своей догадке и зная про себя, что по душе ему видеть смущение в лице у брата, тогда они делаются ровня друг другу и обламывается разница в год, что неприятна:
— Вот что значит, околачиваться ночами невесть где… Ищи его… Жди… — Поднял глаза на брата, такие же темные, пронзительные, но в чем-то и отличные, чуть пожгучее и погорячее, пораспахнутее. Он разглядел в лице у Егора смущение, которое и хотел бы увидеть, и понравился самому себе, сказал мысленно, подхваливаясь: «Ишь я какой, все знаю о братке…» А вслух он обронил что-то о пеганке, та не торопилась сдвинуться с места и косилась на Егора и, кажется, тоже заметила в его лице смущение и была довольна. Кузя что-то говорил о норове пеганки, который не назовешь спокойным и не лукавым. Егор слушал краем уха и думал о ближней ласковой ночи, она словно бы вся светилась в его памяти. Он думал и о любимой, и это были удивительные мысли, ни в чем не похожие на то, что прежде бродило в сознании, далекое и близкое, точно бы они, эти мысли, стояли ото всего в стороне, не сразу и скажешь, как они пробились к нему. Странно и то, что они требовали особенных слов для своего выражения. Да, это странно, как, впрочем, странно и другое: если бы сейчас его попросили сказать о мыслях, что так близки ему и дороги, он не сказал бы. И сами мысли, и слова для их выражения не отыскивались в памяти, они были хороши и представлялись реальными в какой-то иной пространственности, не в жизни. Впрочем, у Егора никто и не требовал поведать о своих мыслях, и это как раз то, что ему нужно. Все ж для Егора находиться в таком душевном состоянии, когда живешь невесть в каком мире, слишком долго, было непривычно, и он с неохотой, внешне это выразилось в том, что он начал покрякивать, а подчас и в недоумении разводить руками, постарался избавиться от прежних раздумий, а когда удалось, он дернул вожжи и сказал: «Но!..» — хотя пеганка уже стронулась с места и шла свойственным ей шагом, не поспешая, но и не заплетая землю. Он сказал: «Но-о!..» — и пеганка заметно занервничала, заподергивала кожей близ чересседельника неестественно белой, точно бы заросшей чужой шерсткой, появилась она недавно, после того, как лошадка познакомилась с братьями, а прежде спина была сильно побита.
Не по душе пеганке Егорово: «Но!..» — Ишь, сказала мысленно, воображает… Однако ж сказала несердито, с легкой досадой, все ж обожгла опаска, что и теперешние ее хозяева со временем сделаются похожими на тех, про кого лучше не вспоминать. Но что-то подсказывало, братья останутся верны себе, тому, что живет в их душах и про что они сами не знают еще, но что светится в них и делает такими, какие они есть, ни на кого не похожими, близкими сердечной сутью всем, поднявшимся близ моря и кто без обиды к сущему и с привычной для каждого уважительностью к Божьей твари.
Братья спустились с пеганкой на делянку, заваленную лесинами, подогнали передок под одну из них, и не стали забрасывать ее на передок, а отступив метров на шесть от комля, принялись пилить ее, лежащую на земле. Пеганка лениво обмахивалась хвостом, изредка поглядывала в ту сторону, где работали незнакомые люди в прохудившихся бушлатах, густо обросшие буйным волосом, не имеющие возможности хотя бы на минуту дать рукам послабку. Стоило кому-либо из них помедлить, как тут же слышался злой окрик, и тот, на кого обращалось неудовольствие конвойного, спешил сделаться ни в чем не отличимым от других заключенных и становился вялым и никлым, медленно,
