Земной крест - Ким Балков
— Это самое… ну, значит, того… помер бедолага…
Егора отличало от брата неумение складно говорить, ему как бы не хватало слов. А вот Кузя не испытывал трудностей в разговоре, иной раз мог так ловко сказать что-то, после чего в деревне еще долго повторяли его слова и дивились их умелой выстроенности. А еще Егора отличала от брата ниспосылаемая ему нечаянно радость ли, жалость ли к чему-то, о чем он не думал прежде, а вот теперь подумал, и затомило на сердце.
Егор стоял подле убитого и долго не поднимал голову, вдруг что-то легло перед ним на землю, осиянное нездешним светом, хотя откуда бы ему взяться здесь, на лесной делянке рядом с человеком, которому уже ничего не нужно, лежит себе, маленький, худой, меньше и худее завалящего мужичонки на деревне, точно подросток с узкими слабыми плечами. Так Егор и подумал бы, если бы не густая седина в волосах у заключенного. В глазах убитого все еще жило страдание. Небось уж давно метил избыть его, и вот помог Господь. Верно что, вроде неоткуда взяться тут осиянному Божьим светом, ан нет, мелькало нынче пред мысленным взором Егора благостное, не утускнялось, виделась возлюбленная, добрая, нежная, с глазами ясными, и жутко было оттого, что она нынче рядом с ним на политой кровью земле, хочется закрыть ее руками, отодвинуть от всего злого. Но, Господи, как же это сделать, вдруг не стало сил, рукой пошевелить невмоготу.
— Что творится со мной?!.. Что-о?..
Егор неожиданно метнулся вправо, широко раскидав руки, точно бы в намереньи защитить близкого сердцу человека. Кузя кинулся к брату, напуганный его видом, обнял, прижал к груди. Подошел конвойный, теперь он казался робким и жалким, винтовка в руках у него точно бы чужая, надоевшая вусмерть палка, и он не знал, куда пристроить ее. Потом появились еще двое, посмотрели на убитого, а затем на конвойного, в сущности уже не принадлежащего себе, но как бы не заметили ничего, было сказано ими:
— Зэк преступил запретную черту, потому и получил пулю. Так?..
Конвойный услышал, залопотал что-то, и можно было понять, что он в самом деле заметил нарушение со стороны заключенного, отчего и прибегнул к крайней мере.
— Надо бы закопать покойника, — пробормотал он.
— Мы с браткой отвезем тело убитого на деревенское кладбище, — сказал Кузя. — Там и похороним.
Охранники удивились, но не воспротивились этому, ушли.
Егор стоял подле убитого, а видел возлюбленную, говорила Ленча, блестя глазами:
— Я люблю тебя, милый. Если бы ты знал, как я люблю тебя!
Он сказал, что знает про это, ведь и сам любит, она смутилась, произнесла что-то, но он не услышал…
О, как непросто Егору оказалось прийти в себя и понять: все привидевшееся — из недавнего прошлого, а нынче тут другое, и надо очень захотеть, чтобы не поломать в душе.
— Что с тобой? — с тревогой спросил Кузя.
— Не знаю, — ответил Егор. — На меня как бы накатило что-то сладостное.
— Небось опять о Ленче задумался? Смотри, узнает Амбал, греха не оберешься…
— Пускай… Я не боюсь.
— Да ну?..
— В мыслях я и не расстаюсь с Ленчей, и все вижу ее, и тянусь к ней…
А пеганка и без братьев дошла до верхнего склада и теперь поводила запотевшими боками. Приятно, что она сама дотянула возок, без чьей-либо помощи. Но через минуту она забеспокоилась. Отчего-то не видать братьев, где же они запропастились?.. Она начала крутить мордой, тогда и отыскала слезящимся глазом одного из них, а потом и другого.
Подошли Кряжевы, сбросили, налегши на важки, лесину с передка, прикрепили к нему пару жердинок, после чего развернули пеганку и велели ей поторапливаться.
Пеганка долго не могла сообразить, что у нее там, на передке, на жердинках, лежит, вроде бы полешко какое-то суховатое. Но отчего тогда оно такое тяжелое? Уже спустя время она догадалась и нервно запоглядывала назад блестящим лиловым глазом. Чуть присмирела, когда въехали на кладбище, братья сходили в деревню, принесли досок и на скорую руку сколотили гроб, положили в него убитого и опустили в яму, которая была вырыта еще на прошлой неделе и предназначалась другому, но тот подзадержался на свете, и этот, с лесоповала, занял чужое место. Пеганка всхрапнула, потом тихонько, слабо и дрожаще, словно бы понимая что-то и желая сказать про свое понимание и не умея сказать иначе, заржала; в тяжелом смертном воздухе долго еще стояло колебание, вызванное тоскливым, словно бы по заказу свыше, а не от лошадиного желания, одиноким, странно чуждым всему сущему на земле ржанием.
8.
Мотька Коськова не боялась горбоносого Револю, во всяком случае, так думала, но думала так не всегда, это раздражало, случались минуты, когда ее нестерпимо тянуло напакостить ему, и нередко она умудрялась напакостить. Но стоило Револе посмотреть на нее не зло даже, строго, то есть почти привычно для него, редко улыбающегося, все чего-то вызыркивающего, вынюхивающего что-то длинным тяжелым носом, как она сразу же сникала. Мотьке больше, чем кому-то еще, было известно, почему Револя точно бы навостренный, во всякую пору норовящий отыскать такое, что позволило бы прищучить кого угодно. Никто из тех, на кого пал тяжелый взгляд Револи, не миновал напасти. Мотька знала про это и без зазрения совести ластилась к чужаку. Она научилась замасливать Револю, иной раз так раскручивала его, что он чуть ли не терял себя вовсе. В такие минуты, чаще случавшиеся в постели, под утро, какой-то стих находил на него, он толковал за жизнь и умел сказать удивительное, даже Мотька, скоро привыкшая к нему, по первости смущалась, а потом сбрасывала на пол одеяло и зависала над ним, скудотелым, тяжелой грудью, как бы норовя придавить его, однако ж это не так, ею двигало любопытство, она долго смотрела на Револю, как на зачумленного, про все на свете позабывшего, а пуще о своем предназначении, о котором он говорил:
— Я кто есть-то? Получается, санитар, вот хожу по земле и делаю грязную работу. На нее не каждый польстится. И вправду, она
