Наталья Иртенина - Нестор-летописец
Узнав, с чем пожаловали князья, Феодосий наотрез отказался выполнить их просьбу.
— Не у меня просите, — покачал он головой. — Я лишь худой раб и исполняю повеления нашего отца и учителя, блаженного Антония. Вся братия подтвердит вам это.
— Сие мне известно, — ответил князь Изяслав. — Известно также, что блаженный Антоний много лет назад затворился в пещере. Как мы пройдем к нему, Феодосий?
— Ради любви он покинет ненадолго свою пещеру, как делает иногда ради нас, грешных. Впрочем, я сам попрошу его об этом.
Игумен пошел впереди, за ним стройным порядком двинулись князья и бояре. Идти было шагов триста. Монастырь, милостью князя Изяслава, подарившего землю, привольно растянулся вдоль Днепра. Нынешняя пещера Антония была не та, в которой он когда-то поселился, положив начало обители. В той, прежней, теперь хоронили умерших братий, а вход в нее был недалеко от церкви. Когда монастырь вышел из-под земли к солнцу и стали в нем умножаться чернецы, Антоний ископал себе другую пещеру, подальше, так как любил уединенность и молчание. Вот уж лет семь, оставив руководство иноками, он жил в подземном затворе. Но по-прежнему к нему ходили за наставлением в самых важных делах.
Князь Изяслав хорошо помнил блаженного старца. Как не помнить, если сам же грозился когда-то выгнать Антония из киевской земли. Шутка ли, монахи любимого боярина довели до белого каления. Тот аж захворал, три седмицы не мог сесть на коня! Потом-то все уладилось, и вышло как нельзя лучше, но кто ж тогда мог это знать?
И все равно к Антонию Изяслав Ярославич любви не испытывал. Игумен Феодосий — совсем иное дело. Феодосий пока, слава Богу, не нашел способа уязвить чем-либо киевского князя и ввести во грех, сиречь во гнев. Напротив, благорастворение воздухов в обители при Феодосии было таковым, что князь испытывал здесь особые чувства. Он с удовольствием ощущал себя добрым христианином, исполненным любви и смирения, и ничто не могло поколебать его в этом. Было только непонятно, куда все это девается, когда ворота обители остаются позади и вновь одолевают княжеские заботы. Не возить же всюду с собой отца игумена!..
По дороге к пещере Антония от старших незаметно отстали отроки — княжич Владимир Всеволодич и Георгий-варяг. Подземный монах им был неинтересен. Наверняка какое-то немытое страшилище, которое и говорить-то разучилось.
Феодосий недолго пробыл под землей. Вылез и подержал дощатую дверку, прикрывавшую вход в пещеру на пологом склоне холма. За ним следом из затвора выбрался старец, с длинной седой бородой, в низко надвинутом на глаза клобуке. Монашья схима была слегка замарана сухой землей, особенно на коленях, в бороде тоже запутались крупинки.
— Вот, отче Антоний, благослови пришедших к тебе.
Сказав это, Феодосий поклонился земным поклоном учителю и зашагал прочь.
— Поздорову ли будешь, Антоний? — поприветствовали старца князья.
К их удивлению, смрадного запаха от старика, похоронившего себя заживо, не ощущалось.
— И вам Бог в помощь, — неожиданно гулким для молчальника голосом ответил блаженный.
— Благословишь ли нас и русские дружины на битву с сыроядцами, отверженными Господом? — спросил Изяслав.
— Благословить нетрудно, — молвил старец. — Да знаете ли, что ждет вас?
— Сеча с вражьей ордой, — удивляясь вопросу, сказал Изяслав. — Для чего спрашиваешь?
— А для того, что вижу: не ведаешь ты, князь киевский, отчего Бог ныне казнит тебя своим гневом.
Изяслав шатнулся, как от удара по щеке. Младшие Ярославичи переглянулись, бояре, напротив, не шелохнулись — внимали старательно.
— Меня? Что ты такое говоришь, чернец?! Опомнись, старик!
— Я-то в твердой памяти, князь. Тебе бы самому в себя прийти, душу свою в Божьей бане отмыть. — Антоний вдруг вознес руку на обнаженную голову Изяслава и неожиданно мягко произнес: — Ну ничего, будет у тебя для этого срок.
— Так что нас ждет, поведай, блаженный старче! — попросил Святослав. — Сказал аз, скажи и буки.
— Что ж, скажу без утайки. Ждет вас поражение, — печально проговорил Антоний. — Войско ваше погибнет и расточится. Враги по земле русской разойдутся и рассядутся, не встретив отпора.
— Не будет этого! — сердито воскликнул Святослав. — Не родился еще тот хищный степняк, который завоюет русскую землю!
— Правду ты сказал, князь, — тихо произнес Антоний, опустив голову. Лица его совсем не стало видно из-под клобука — только борода развевалась.
Князья подавленно молчали. Воеводы тяжко задумались. В верхушках деревьев на холме шумел буйный ветер, сбрасывал шишки и ветки.
Антоний поднял руку и осенил всех единым крестом.
— Мир вам, люди Божьи, да пребудет с вами Господь.
Киевский князь словно очнулся, спросил громко и яростно:
— На смерть благословляешь, Антоний?
— Нет, князь, на терпение благословляю. Ступайте с миром.
Старец поклонился и пошел к пещере. Князья и воеводы уходили один за другим, будто кто-то невидимый поочередно, друг за дружкой, пробуждал их от гнетущей задумчивости.
Наконец остался один переяславский боярин Симон, медноволосый варяг с бледной кожей, которую не брало даже полуденное солнце. Посмотрев вслед ушедшим, он вдруг бросился к пещере, распахнул дверцу и, сильно согнувшись, полез внутрь.
— Антоний! Отче Антоний! Где ты?! — взывал он.
Дверца закрылась. Варяг ничего не видел впотьмах и метался от стены к стене с вытянутыми руками. Пещера расширялась, земля под ногами уходила вниз, и через несколько шагов можно было стоять в полный рост.
— Здесь я, — ответил спокойный голос Антония.
— Где? — спросил Симон и тут же увидел монаха — в темноте плыло его светящееся лицо.
Старец взял варяга за руку. Симон вцепился в него и упал на колени.
— Отче! — взмолился боярин. — Не хочу погибать! Убереги твоими молитвами от беды меня и дружину мою! Сын у меня, Георгий, отрок… со мной на рать пойдет. Спаси его, отче!
— О чадо! — вздохнул Антоний, хотя Симон, муж благородный и решительный, давно уже не был чадом. — Многие из вас падут от меча. И когда побежите от врагов, они будут топтать вас копытами коней и наносить вам раны, вы будете тонуть в реке. Ты же спасешься. Когда подойдет твой срок, тебя похоронят в церкви, которую построят здесь… Знаешь ли ты об этом?
Варяг не видел глаз Антония, но чувствовал, что они пронзают его насквозь. Неожиданно он ощутил глубокое спокойствие.
— Ей-богу знаю, — удивленно сказал он. — Я слышал это давным-давно… А Георгий? — спохватился он. — Что будет с ним?
— Я помолюсь о твоем сыне, чадо, — ответил старец. — Иди с Богом.
Симон догадался, что монах перекрестил его. Он поднялся и побрел к выходу. Сердце варяга колола тревога.
…Феодосия уже не было на виду. Захарья сел на телегу и сказал Гуньке:
— Езжай. Да помедленней. Пускай князья подальше ускачут.
Несда устроился рядом с отцом. Когда за ними закрылись монастырские ворота, спросил:
— Какой он, Феодосий?
Захарья долго молчал, прежде чем ответить.
— Этот монах знает больше, чем говорит. Так мне показалось.
— Что он тебе сказал? — Несду мучило любопытство.
— Ничего особенного… О тебе зачем-то спрашивал. Чудной старик. С виду ласковый, а внутри — стальная жердь. Нет, не то… — Захарья подумал. — Внутри у него будто меч без ножен.
Несда удивился. Затем стал размышлять о том, как отец мог увидеть или почувствовать этот меч внутри Феодосия, если был с ним так недолго и сказали-то они, наверное, лишь по нескольку фраз. Тут же ему припомнилась картинка: Захарья сидит на лавке и из обычной деревяшки вырезает чудо-конька со звездой во лбу и аккуратно расчесанной гривой. Или узорит прялку — выводит на ней райских птиц, неведомых зверей — китоврасов, катанье на санях, плясанье девушек. Если талант в руках, значит, и в сердце тоже. А если сердце способно в чурбаке разглядеть живого конька или пускай даже страшного зверя коркодила, оно и в человеке рассмотрит такое, чего другому никогда не увидеть и не понять.
— А кого он этим мечом?.. — вырвалось у Несды.
— Края-то острые, — подумав, сказал Захарья, — себя ими режет. А виду не подает. Чудной…
— Феодосий — святой… — пробормотал Несда.
Что-то в его голосе заставило Захарью пристально посмотреть на сына.
— Ну все, хватит об этом монахе, — резко бросил он. — Кто это с тобой там разговаривал? Из боярских детей?
— Рыжий — то варяг, Георгий. А другой — сын переяславского князя. Этот Владимир — внук византийского кесаря Константина Мономаха!
Несда презирал себя за хвастовство, когда оно случалось, но не мог удержаться. Захарья присвистнул, что делал вообще редко.
— Да сдались нам эти грецкие косари, — вставил слово Гунька, которому опять надоело молчать.
