Зигфрид Обермайер - Под знаком змеи.Клеопатра
Он усмехнулся, и все его притворное простодушие исчезло. Теперь он скорее напоминал волка в засаде. Но потом он успокаивающе похлопал меня по плечу:
— Но до этого не дойдет, потому что вскоре ситуация так или иначе разрешится. Я думаю, пришло время раскрыть карты и рассказать тебе о Юлии Цезаре. Это великий или, вернее, был великий человек, защитник и хранитель Рима. Но диктатура вскружила ему голову, и теперь он может послужить причиной гибели Рима. Ты видел его несколько раз и даже, говорят, беседовал с ним в Александрии. Он, конечно, произвел на тебя впечатление. Но теперь, после победы в Испании, изобилия почестей и титулов, Цезарь перестал ориентироваться в обстановке, утратил чувство меры и умение владеть собой — те республиканские добродетели, за которые мы все его уважали. Теперь он почти не снимает своей пурпурной мантии, позволяет чествовать себя как полубога, а недавно он даже заявил: «Республика — это ничто, всего лишь имя, без ощутимого облика».
Ты служишь при дворе в стране, где вот уже три тысячелетия правят цари. Поэтому ты, вероятно, даже не подозреваешь, каким гибельным это может оказаться для Рима, которым издавна управляли сенаторы и народ. Сенат как покорная собака прислушивается к словам своего господина. До недавних пор я тоже был с ними, я признаю это. То, что Цезарь собирается жениться на вашей царице, — это просто глупый слух, ни один разумный человек не поверит этому. Но что нашла в нем Клеопатра — он ведь на тридцать лет старше ее? Он использует женщин, как в театре используют гладиаторов. Каждую, кто ему понравится, он не стесняясь затаскивает в постель. Ему все равно, замужем она или нет. Хочешь услышать имена? Это прекрасная Постумия, замужем; совсем молодая Лоллия, замужем; немного полноватая, но соблазнительная Тертулла, жена сенатора Марка Красса. Он не побоялся даже овладеть Мусией, женой своего врага Гнея Помпея — а может, именно это и послужило причиной их вражды. Он до безумия увлекся Сервиллой, матерью сенатора Марка Брута, и подарил ей громадную жемчужину стоимостью в шесть миллионов сестерций. Брут с тех пор несколько настороженно относится к нашему диктатору. Еще имена? Я назову тебе только некоторые. Это темнокожая, но необычайно красивая царица Евное из Мавритании. Ее супруга из политических соображений вежливо удалили, когда Цезарь увлек ее к себе в палатку во время своей африканской кампании. Но, впрочем, довольно. Ведь Цезарь обращает внимание не только на женщин. Еще совсем молодым, во время своего первого военного похода, он забрался в постель к царю Никомеду. Слухи? Это все уже настолько общеизвестно, что наш великий, но, к сожалению, рано умерший поэт Гай Валерий Катулл[31], который вовсе не был противником Цезаря, сочинил в насмешку стихотворение. Хочешь послушать? Я немного его помню.
Словно два подлеца развратных спелись,—Хлыщ Мамурра и любострастник Цезарь!Что ж дивиться? Обоих тоги в пятнах —Тот в столичной грязи, а тот в формийской.Пятна накрепко въелись, их не смоешь.Хворь одна у двоих: они — двояшки.Спят в постельке одной. Учены оба!В каждом поровну тать и соблазнитель.На девчонок идут единым строем.Словно два подлеца развратных спелись![32]
Довольно грубо — не правда ли? Но тогда в Риме подобные стихи рассказывали повсюду. Цезарь, как всегда, поступил очень умно: он удалил своего избранника из Рима, а Катулла простил и в знак примирения пригласил на симпосий. Ты спросишь, какое отношение все эти истории имеют к политике?
Давай остановимся на женщинах. Тут, видимо, наибольшее внимание привлекла к себе история с Клеопатрой. Заставляет задуматься тот факт, что Цезарь публично признал своим ее сына. Он мог бы сохранить это в тайне. Но когда такой человек, как Цезарь, делает что-то перед всем миром, с этим непременно связаны какие-то политические интересы. Я вижу твой вопросительный взгляд. Так вот, этому есть только одно подходящее объяснение: согласно его замыслам, Цезарион должен стать основателем династии. Он хотел бы жениться на Клеопатре по египетскому обычаю. Конечно, здесь это не считалось бы законным. Но тем не менее это был бы венец всей его жизни — Владыка мира! Диктатор Рима и всех его провинций, владыка Востока и Запада, включая Испанию, как формальный фараон также и владыка Юга до истоков Нила. Если они присоединят еще потом Каппадокию, Армению, Палестину, Нумидию и Мавританию, то им будет подвластен весь наш цивилизованный мир. И кто тогда сможет ему помешать надеть корону на свою лысую голову? Кто?
— Ты мог бы гордиться, что римлянин пошел так далеко, — возразил я.
Он покачал головой.
— Мы не желаем быть подданными одного царя, а хотим определять свою судьбу совместно с консулами, сенатом, патрициями, плебеями и римским народом. Цезарь должен с этим считаться, нравится это ему или нет. Во всяком случае, было бы неразумно не прислушаться сейчас к голосу народа. Можешь сообщить все это своей царице. Но имей в виду, что так считаю не только я, но и сенат с народом.
— Такое доверие — для меня большая честь, Квинтиллий…
Он поднял руки.
— Ты врач и друг дома. Ты можешь намекнуть своей царице, что, если Цезарь не станет умереннее, его вполне могут свергнуть. И тогда у нее не окажется здесь ни одного сторонника и Египет вскоре станет еще одной римской провинцией. Там уже стоят наготове три римских легиона.
— Они находятся под командованием Цезаря.
— Пока еще да, но ведь не навсегда.
Мне не удалось еще раз увидеть Клаудиу. К тому же я торопился поскорее сообщить царице все, что здесь услышал.
Я не стал называть никаких имен, тем более что половину из них сразу же забыл, упомянул только о царице Евное.
Она презрительно покачала головой:
— Меня совершенно не волнует, что там было у Цезаря с маленькой провинциальной правительницей. Меня, а не ее он вызвал в Рим, и не с Мавританией, а с Египтом он заключил договор о дружбе. Все это только мрачные наговоры его недоброжелателей. Если бы народ не любил его, разве стали бы устраивать в его честь театральные представления и гладиаторские бои? И почему же тогда сенат продлил его диктатуру на десять лет и осыпал его почестями? Передай своему Квинтиллию, пусть он рассказывает эти сказки своей дочке, а взрослых оставит в покое.
На этот раз политическая дальновидность оставила Клеопатру… Но это можно объяснить тем, что она жила в Риме довольно изолированно и общалась только с Цезарем и его друзьями.
Конечно, я был на стороне Клеопатры и испытывал к Квинтиллию что-то вроде презрения. К тому же мне казалось, что это как-то оправдывает то, что я его обманываю.
Я зашел к нему снова за два дня до его отъезда и сказал, что царица очень благодарна ему и как следует обдумает сложившуюся ситуацию. У меня была к нему одна просьба. Я почти каждый день бывал в городе на театральных представлениях, гладиаторских боях или конных состязаниях. И каждый раз мне приходилось уходить с них пораньше, потому что до Садов Цезаря ехать было довольно далеко. Нет ли у него в конторе какого-нибудь места, где можно было бы иногда переночевать. Я почти сразу пожалел о своей просьбе. Его лицо светилось дружелюбием и доброжелательностью.
— Ну конечно, Гиппо, у меня есть меняльная лавка в переулке за храмом Цереры. Там работает один из моих вольноотпущенных. Из предосторожности он запирает ее за" полчаса до захода солнца. Ночью там довольно спокойно. Каморка, конечно, убогая, но для сна подойдет.
Когда я рассказал об этом Клаудии, она звонко рассмеялась.
— В делах его никто и на сестерций не может обмануть, а тебе он позволил так его одурачить.
Мне стало неловко.
— Но откуда он мог бы узнать?..
— Меня проводит моя старая рабыня, — громко продолжала она, не обратив внимания на мой вопрос. — Она единственная, кому я могу довериться. Остальным я скажу, что переночевала у подруги — да, так и сделаем.
В Александрии солнце греет ровно и спокойно. Даже в июле и августе жару часто смягчает прохладный морской ветер. В Риме все иначе. Не успели утихнуть майские ливни, как на смену им пришел июньский зной. Утренний прохладный воздух очень быстро нагревался, так что наши первые любовные встречи были и в прямом смысле очень жаркими. Но что может помешать двум влюбленным?
Маленькая таверна за храмом Цереры действительно оказалась довольно убогой. Крохотная меняльная лавка выходила на улицу, за ней был узкий длинный проход, где стояла неопрятная кровать, рядом с ней кувшин с водой, на табуретке лежал какой-то прогорклый сыр и кусок заплесневевшего хлеба.
К счастью, я пришел немного пораньше, наполнил кувшин свежей водой из ближайшего фонтана, выбросил сыр и поправил дырявое покрывало. Впрочем, это почти ничего не изменило. При свете коптилки все вокруг казалось каким-то нереальным.
