Зигфрид Обермайер - Под знаком змеи.Клеопатра

— Клаудиа?

— Гиппо?

Мы шепотом обменялись парой фраз, и: я узнал, что она ждала меня с шести до двенадцати, а потом отправилась переночевать к родственникам, потому что боялась оставаться в пустом доме.

— Тебе надо было сказать мне, что здесь целых три храма Нептуна…

— Но всего один Марсий, — возразила она.

— Я нашел его только к вечеру.

Мы взглянули друг на друга и рассмеялись.

— На этот раз Амур нам не помог. Сегодня уже слишком поздно, вот-вот вернется мой слуга.

— Отошли его и скажи, что за это время нашла покупателя и будешь ждать его после полудня.

— Меня ждали дома еще вчера вечером. Квинтиллий отправит посыльного, а мне не хочется рисковать. Но через две недели он поедет на денек в наше поместье, тогда мы поищем какое-нибудь укромное местечко в Риме. Придумаем что-нибудь — слышишь, неудачливый любовник? И не смей ходить к проституткам. Сбереги для меня свою силу, она тебе еще понадобится…

Меня вновь удивила откровенность и даже некоторая вульгарность Клаудии, когда мы оставались наедине. В обществе она вела себя гораздо сдержаннее и казалась воплощением древнеримских добродетелей женщины.

Между тем все неправдоподобнее казалось, что Квинтиллий выставляет свою соблазнительную жену в качестве приманки. Тогда он вряд ли бы выбрал Остию — в Риме было бы гораздо удобнее.

Итак, мы расстались. На ближайшем рынке я узнал, где здесь хорошая лекарственная лавка, и купил там что-то не выбирая. Впрочем, Протарх все равно не стал бы этим интересоваться.

Врач, он же и аптекарь, — сириец лет пятидесяти — прекрасно говорил по-гречески и вступил со мной в разговор. Речь зашла о проблеме обезболивания и об опасностях, которые с этим связаны.

— Все дело только в дозировке, — утверждал сириец, — и именно поэтому большинство врачей считают мандрагору, которую издавна использовали греки, опасным снадобьем. Когда усыпляешь человека, чтобы он ничего не чувствовал даже при длительной и болезненной операции, каждый раз при этом рискуешь его жизнью, потому что все обезболивающие средства — это яды. Одна и та же доза в одном случае может быть слишком мала, а в другом — слишком велика.

Я рассказал о различных обезболивающих средствах, которые применяют в Египте, но все они были ему незнакомы, за исключением мандрагоры.

— А что бы ты посоветовал? — спросил я тогда.

— Здесь применяют мак. Его головку срезают, пока семена еще не поспели, и получают из нее молочко — меконий. Затем его варят — чем дольше, тем гуще оно становится и тем сильнее действует. Но и здесь нужно быть очень осторожным. Немного превысишь дозу — и твой пациент уснет вечным сном.

Я уже слышал кое-что об этом снадобье. Но в Александрии его почти не использовали — слишком дорого и сложно было его приготовить. Сириец рассказал мне, какими должны быть дозы для здоровых и ослабленных пациентов, для детей и взрослых, молодых и тех, кто постарше. Я купил его так много, что аптекарь дал мне его еще бесплатно на пробу.

— Если его в небольшом количестве смешать с медом, получится поистине живительная влага. Он действует почти как вино, но на следующее утро голова не болит, нет никакой тошноты и неприятного вкуса во рту.

Я попробовал предложенную ложечку, поначалу ничего не почувствовал и сел на коня. Постепенно меня охватило легкое окрыляющее чувство, как бывает, когда выпьешь немного вина, но еще не опьянеешь. Дорога домой промелькнула как одно прекрасное мгновенье. Но когда я прибыл в Хорта Кайзариа, все прошло, и я храбро принял вторую дозу.

Два дня спустя мне представился случай опробовать это снадобье на моем пациенте. Один из офицеров личной стражи Клеопатры еще в Александрии был известен как азартный возничий. Не было таких скачек, в которых бы он не участвовал. С позволения Клеопатры он и в Риме не расстался со своим увлечением и даже завоевал несколько призов в Большом Цирке. Неизвестно, что послужило причиной несчастья. Во всяком случае, он на полном ходу вылетел из повозки и попал при этом под колеса трех или четырех мчавшихся сзади колесниц. Ноги у него были поломаны в нескольких местах и удерживались только на сухожилиях.

Он испытывал ужасные страдания, и я не видел никакой возможности сохранить ему ноги. Я посоветовался с придворным врачом и римским лекарем. Оба они считали, что я совершенно прав. Тогда я приготовил все необходимые инструменты и дал несчастному дозу мекония, достаточную для взрослого. Он почти сразу уснул. Операция прошла довольно быстро.

До сих пор я не знаю, отчего умер этот офицер: от потери крови или от того, что доза оказалась для него слишком большой. Во всяком случае, к вечеру он был мертв. Царица считала, что это было для него лучше, чем влачить потом жалкую жизнь калеки. Но кто знает, может быть, несчастный предпочел бы все же остаться живым, хотя и без ног.

Начало римского месяца мая было отмечено обильными ливнями. Все вокруг были рады этому, потому что римляне до сих пор остаются земледельцами, и вряд ли найдется состоятельная семья, у которой бы не было поместья. А мы, египтяне, только мерзли и мокли и старались поскорее проскользнуть по улице. Странно — в Александрии я никогда бы не назвал себя египтянином, не то что здесь — может быть, это отличало нас, александрийских греков, от других наших соплеменников, которые собрались здесь из самых разных стран.

Клеопатра изменила свои планы: может быть, она получила на этот счет какие-нибудь указания. Она не стала устраивать праздник в честь Марка Антония, а приняла его неофициально, в своем доме, в кругу друзей.

Мое первое впечатление от него было двояким. С самого начала этот тридцатипятилетний человек показался мне грубым, воинственным, настоящим служителем Марса, сурово бряцающим оружием. Но когда я услышал его речь, мнение мое изменилось. Он был обаятельным и остроумным собеседником, хорошо говорил по-гречески и в шутку называл себя «римским героем в тени Цезаря». Видимо, в юности у него был сломан нос, и теперь у основания осталась заметная горбинка, его волевой подбородок отчетливо выдавался вперед, а узкий рот был мягким и чувственным, как будто боги специально собрали в его облике столько противоречивых черт. Однако он был мужественно красив, а когда улыбался — что он делал часто и охотно, — то становился очень привлекателен. Весь Рим говорил в то время о его недавней третьей женитьбе на Фульвии, для которой это замужество также было третьим. Эта женщина пользовалась в Риме дурной славой, ее считали алчной, властолюбивой и расчетливой. И многие римские матери полагали, что их собственные дочери были куда более достойны выйти замуж за этого героя Рима.

О своей размолвке с Цезарем он говорил совершенно открыто и при этом добавлял, что находился тогда под влиянием его противников, а теперь понял свою неправоту и хотел бы примирения.

— Я говорю это вам, грекам из Александрии, — обратился он к нам, — перед лицом вашей царицы, не в угоду ей или вам, но пусть боги подтвердят мою искренность: Рим никогда не видел более великого человека, чем Юлий Цезарь. И если я говорю, что стою в его тени, то я хотел бы продолжить, что каждый только стоит в тени этого великого человека, который сделал для Рима больше, чем все цари, консулы и» полководцы за семьсот лет, прошедших со времени основания города.

Клеопатра захлопала в ладоши и засмеялась.

— Рим заслужил такого человека, — ответила она.

Спустя несколько дней я услышал о Цезаре нечто настолько противоположное, что казалось, речь идет о двух разных людях. Это неожиданное высказывание исходило от Луция Квинтиллия, который до этого никогда не говорил о политике.

Он прислал за мной, потому что Клаудилле снова стало плохо после еды. Потом оказалось, что девочка просто объелась: заботливые родители, не доверяя моим советам, давали ей не только все, что она захочет, но и столько, сколько она съест.

— Теперь к ней снова вернулся аппетит, и вам, родителям, придется немного сдерживать ее, потому что дети, когда им что-то нравится, часто переоценивают возможности своего желудка.

Когда мы потом вышли в атриум, Квинтиллий попросил жену:

— Клаудиа, не оставишь ли ты нас вдвоем на полчасика? Я хотел бы заняться с Гиппократом тем, что до сих пор пытался избежать, а именно поговорить о политике.

Шел дождь, поэтому мы расположились под навесом. Слуга поставил перед нами изящный столик с кувшином вина.

— А теперь послушай, — обратился ко мне хозяин дома. — Мы будем говорить без свидетелей, потому что в случае чего я заявлю, что ни о чем с тобой не говорил. Некоторые из моих клиентов — вольноотпущенные — перед судом подтвердят, что в это время я был где-нибудь в другом месте.

Он усмехнулся, и все его притворное простодушие исчезло. Теперь он скорее напоминал волка в засаде. Но потом он успокаивающе похлопал меня по плечу: