Господь, мы поднимаемся - Николай Петрович Гаврилов
Повсеместно строились храмы, возникали новые монастыри, усложнялись обряды, вера в Бога была обязательной; за неверие или отступничество карали огнём. А в храме Сен-Дени плакала кровавыми слезами на стене чудотворная икона Богородицы, как будто Матерь Божия жалела, что Сын её пошёл за людей на распятие, а те так ничего и не поняли.
Надо отдать должное осторожности Алана Лильского. В своём труде он не стал развивать эту мысль, полностью переключившись на корысть и кровожадность самих крестоносцев. По утверждению богослова, если бы нашлось всего несколько святых людей, сохранивших в своих душах живой огонёк веры, не погребённой под слоем внешних обрядов, им бы далось по их вере. Стены Иерусалима рухнули бы при их приближении, а неверные без всяких мечей сами бы встали на колени.
Но где найти таких святых, богослов Алан Лильский не сказал.
К весне 1212 года трактат Алана Лильского получил широкую известность. Его мысль о безгрешном воинстве подхватили с амвонов многие священники, к внутреннему недовольству Папы Иннокентия III, которому нужен был новый крестовый поход, а не демагогия.
Но собрать войска никак не получалось. И бароны, и простой народ выражали готовность отправиться на восток только на словах, на деле же никто больше не хотел идти умирать под небом Палестины.
В апреле во всех храмах и церквушках Франции состоялся ежегодный ход Чёрных крестов. Вечером на день святого Патрика по всей стране поминали погибших в Святой земле крестоносцев. Богослужения проходили во всех приходах одновременно. После службы из алтарей вынесли высокие деревянные кресты, обвитые чёрной материей, начиналось торжественное безмолвное шествие.
В те времена крестьянам разрешалось носить одежду только из некрашеных тканей. Но в ночь хода Чёрных крестов каждый из прихожан повязывал себе на руку или шею чёрный лоскут. Знатные вельможи полностью одевались во всё чёрное. В эпоху средневековья люди придавали большое значение символике цвета: чёрный цвет одежд означал или скорбь, или верность, или то и другое вместе, как это часто бывает в жизни. Эта ночь создавала иллюзию равенства. Бароны, спрятав лица под глубокими капюшонами, шли в одной процессии рядом со свинопасами, а знатные дамы шествовали вместе с крестьянками, ступая в свете факелов по мощённой булыжником дороге. Светились огоньками поднятые в руках свечи.
В монастыре кармелитов в Париже за плывущими над толпой крестами шли, негромко разговаривая, приор аббатства и его секретарь.
– Люди верят, что с освобождением Гроба Господня наступит век счастья и благоденствия по всем христианским странам, – вполголоса говорил секретарь главе монашеской общины.
– И я в это верю, – улыбнулся приор.
– Но как мы объясним народу неустройство мира, когда Иерусалим будет наш?
– Тогда что-нибудь и придумаем, – вновь улыбнулся приор.
В то же время за тысячу лье от Парижа, в затерянной среди полей и лесов деревеньке Клуа, в конце процессии сельской общины шел одиннадцатилетний мальчик-пастушок по имени Стефан.
Позже летописцы напишут, что ход Чёрных крестов был любимой церковной службой мальчишки, что у него на глаза накатывались слёзы, когда он думал о рыцарях, сложивших свои головы за веру в песках далекой Сирийской пустыни. Так это было или нет – нам уже не узнать.
Селение Клуа – обычная нищая деревушка с грязью на улицах, с соломенными крышами домов и старинной церквушкой, построенной в романском стиле. Мальчик Стефан до своих одиннадцати лет тоже был самым обычным крестьянским ребёнком, сельским пастушком с мечтательными светло-карими глазами.
Рядом с ним в свете факелов шли его родители и старшие братья.
Говорят, что люди, которым суждены великие дела, видны с раннего детства. Задним умом в каждом человеке легко найти что-то особенное. Но родители Стефана ничего необычного в своём ребёнке не замечали. Они были простыми, живущими от земли, крестьянами; сухая, потрескавшаяся кожа их рук с годами приобрела земляной оттенок, и мысли их тоже были приземлёнными, ограниченными только тем, что можно потрогать.
Они не предчувствовали будущую славу, позор и бессмертие своего младшего сына.
Ещё летописцы напишут, что с ночи апрельского хода Чёрных крестов мальчика начали мучить видения.
Видения были необыкновенно яркими, они приходили откуда-то извне, словно кто-то на небе всё перепутал и посылал ему чужие сны. Ворочаясь в своём доме на соломенной подстилке, мальчишка видел необозримые пространства из красноватых скал и бескрайнего синего неба, одинокое, умирающее на солнце дерево и высохшее каменистое русло реки, где среди песка и камней под ржавыми доспехами лежали чьи-то обызвествленные кости.
А под утро, когда Стефан засыпал, ему всегда снился один и тот же сон. Незнакомый, никогда ранее не виданный город.
* * *
Словно из солнечного марева вырастал посреди пустыни древний, как сама земля, город.
С рассвета, когда на горизонте появлялся огромный красный диск, а тьма полосой отступала по освещённым холмам к Средиземному морю, воздух над водоёмами и пыльными садами города начинал дрожать от жары. В утренней тишине над плоскими крышами домов с башен минаретов далеко разносились протяжные крики муэдзинов.
Первой яркие солнечные лучи освещали высокую Храмовую гору и наскальный купол мечети Омара на её вершине. По преданию, именно там Господь создал из праха земли первого человека. По склону горы гнездились целые кварталы домов с тесными внутренними двориками; там росли тёмные кипарисы и солнечный свет окрашивал их верхушки в красноватые тона.
Затем освещалась Масленичная гора. Там тоже слышались тоскливые призывы муэдзинов, словно они с каждым рассветом оплакивали когда-то потерянный рай. На самом верху горы, среди пыльных оливковых деревьев и желтоватого песчаника, который, казалось, за века впитал в себя цвет солнца, стояли развалины часовни Вознесения Господня, позже переделанной в мечеть. В древности там зажигали сигнальные огни, возвещающие о приходе полной луны. Поднимающийся над городом рассвет отводил ночную тень все дальше, к Кидронской долине, а затем и к горе Сион, где в вечном полумраке пещеры находилась могила царя Давида. На стене пещеры была выбита древняя звезда – два пересекающихся треугольника, один из которых означал разбросанный по всему свету еврейский народ, сходящийся в одной точке, в Боге; другой – бесконечного Бога, снисходящего к каждому из людей.
Сразу становилось жарко. Очарование предутренней тишины быстро заканчивалось, прохлада исчезала, у городских ворот становилось пыльно и шумно. На окраинах оживали ремесленные мастерские и мастерские по дублению кож, а с рынков доносился запах гниющих на жаре фруктов и рыбы.
В этом городе, как ни в одном другом городе мира, вечность смешивалась с повседневной реальностью. Здесь царь Соломон построил великолепный храм, чтобы спрятать в нем величайшую ценность еврейского народа –
