Господь, мы поднимаемся - Николай Петрович Гаврилов
– Да не смотри ты на меня. Отвернись, – просила мама, и пятилетняя Мария послушно отвернулась к стене, вздрагивая от ее стонов. Схватки длились долго. Некого было позвать, нечем заплатить повитухе. Женщина зажмуривалась, до неузнаваемости искажая блестящее от пота лицо, затем её глаза широко раскрывались, она хватала ртом воздух и начинала стонать так глухо и мучительно, что лучше бы кричала. Монотонно шуршал по соломенной крыше дождь. Вода попадала в дом, собираясь в лужицы на земляном полу. Навсегда отложилось в памяти дикое желание, чтобы всё это закончилось как можно скорее.
Когда вода закипела, Мария, спеша, расплескивая, обжигаясь, потащила к тюфяку тяжелый котел. А затем ей стало дурно, к горлу подступил комок тошноты, и она спешно выбежала на воздух.
В их лачуге рождался человек. Пронзительным воспоминанием остались холодные капли дождя, стекающие по щекам и подбородку. Во дворе грязь и пузыри на лужах. Небо затянуто серой пеленой. Сколько она простояла во дворе, девочка не помнила. А через какое-то время услышала, как за дверью что-то шлёпнуло, как ладошкой по телу, и в хижине прорезался новый голос, звонкий, пронзительный, с какими-то квакающими интонациями.
– Брат у тебя, – донесся слабый голос матери.
Запомнились глаза мамы, уже не кричащие, а огромные, наполненные какой-то внутренней гордостью, понятной только матерям. Она держала в руках нечто маленькое, сморщенное, багровое с фиолетовым оттенком, покрытое слизью. Марии запомнилось первое прикосновение к брату: страх, что она его уронит, какое-то непонятное ощущение единой крови, текущей по разным сосудам. Накормленный, спящий, крохотный, сморщенный старичок с пушком на голове.
Девочка осторожно прижала брата к себе. Мама, лежа на тюфяке, говорила: «Хватит, давай его мне», но Мария не хотела отдавать, с безмерным любопытством рассматривая багровое сморщенное личико, крохотные ноздри, реснички, припухшие веки.
Старичок во сне кряхтел, зевал, широко открывая беззубый рот. Ему явно что-то снилось. Он то улыбался, то морщился, словно собирался заплакать, и для Марии это было загадкой: что может сниться человеку, только родившемуся на свет? К вечеру мама привязала к балке заранее сделанную деревянную люльку. В хижине было уже темно, светились красным дотлевающие угли в очаге, а любопытная Мария всё не отходила от колыбели, испытывая какое-то щемящее чувство нежности, которое останется у неё к брату навсегда.
Мама, где ты? Невысокая светловолосая женщина с несчастными глазами. Мама много рассказывала о своей родине, о какой-то деревушке на севере, где и люди добрее, и вода в родниках чище, и солнечного света больше, и хлеб вкуснее, и даже луна в небе чётче и красивее. Отец привёз маму в городок Сен-Дени незадолго до рождения Марии. Уже потом, когда девочка подросла, она поняла, что местные не приняли её мать; обсуждали так, что у той постоянно пылали уши, и при каждом удобном случае показывали молодой женщине, что она здесь чужая.
Облик отца, умершего за два месяца до рождения Патрика, в памяти девочки не сохранился. Какая-то туманная фигура с размытым пятном вместо лица. Мама говорила, что он был самым лучшим, самым добрым человеком на свете, и ещё она всё время повторяла, что отец и сейчас жив, просто он ушёл на небо и ждёт их там, в новом доме.
Маленькая Мария после таких рассказов часами сидела во дворе и, задрав голову, смотрела на небо, надеясь увидеть там дома из облаков, где умершие ждут своих близких.
После смерти отца и рождения Патрика бедность их семьи дошла до крайней нищеты. Молодая женщина билась с жизнью в кровь, бралась за любую подённую работу: стирала бельё, обдирала в лесу орешник, работала на монастырских полях. Молоко пропало, кормить младенца было нечем, крохотный Патрик сосал пустую грудь, плакал, злился. Нанять кормилицу было не за что. Тогда она варила на козьем молоке полбу, заворачивала кашицу в тряпочку и давала сыну.
Когда пришла зима и снег покрыл первозданной белизной поля, подённой работы вообще не стало. Двери соседских домов были перед вдовой закрыты. Дети плакали, просили есть. Молодая женщина рубила на дрова забор, тайком искала на чужих огородах неубранную под снегом замерзшую брюкву. А затем она сдалась. Что-то с ней произошло. Она могла целый день не вставать с постели, отвернувшись лицом к стене и неподвижно глядя в какую-то точку.
Память запечатлела картину. Патрик – в подвешенной деревянной люльке, в очаге догорают сучья, мама лежит в углу на тюфяке, спиной к детям, на ней старенькое платье из домотканой серой ткани. Платка нет, коса распущена, в полумраке виден лишь её неподвижный силуэт. Мария прижимается к ней, прячет лицо в ложбинку между плечом и затылком, и лишь по дыханию, по мокрой щеке понимает, что мама не спит, а плачет.
И Мария плакала вместе с ней, не потому, что понимала, что происходит, а потому, что мама плакала.
Как-то белым туманным утром женщина пошла по снегу к городскому собору. Села на ступенях, опустив глаза и протянув руку. Со стен огромного собора смотрели на женщину пустыми глазницами высеченные из камня херувимы, которые ждали её в раю, обещали вечное счастье. Но вот что странно, – за всю историю человечества не появилось на земле ни одной книги с описанием рая. Нет у нас в сознании доступных образов рая. Зато описаний ада сколько хочешь. Молодой женщине не дали посидеть на ступенях и несколько минут. Её прогнали от храма местные нищие, и она, сутулясь, пошла по заметённым снегом улицам обратно к детям с пустыми руками.
Тогда же Мария заметила, что мама начала заговариваться.
– Видишь, сынок, что у нас есть, – говорила молодая женщина, беря Патрика на руки. – Смотри, какой кувшин. А вон какая лавка. Мы с вами богатые, тебе повезло родиться здесь, у нас все есть, не то что у других.
В её туманных фантазиях, порождённых ускользающей реальностью, их нищий дом превращался чуть ли не в сказочный дворец, в погребах несуществующей кухни было сколько хочешь еды, столы накрыты, а покрытый снегом огород становился прекрасным садом.
Как-то под вечер Мария увидела, что мама сидит на полу и, не замечая ничего вокруг, играет с ее тряпичной куклой.
А затем молодая женщина ушла, просто исчезла, пока дети спали, накрытые старыми овечьими шкурами.
Кто-то говорил, что она ушла подальше в лес, – наложить на себя руки, кто-то говорил, что видел её на ярмарке в Орлеане вместе с солдатами герцога Анжуйского, – она ехала в их обозе, пьяная, смеющаяся, с неприкрытой головой и растрёпанными волосами. Разное говорили. Два дня просидела в пустом доме
