Владимир Григорьев - Григорий Шелихов
Но без дедова благословения Наталья Алексеевна выходить замуж не хотела и знала, что дед ее, суровый беспоповец Никифор Акинфиевич, никогда не согласится отдать свою внучку за табашника-никонианина.
Однако Григорий Шелихов не задумывался над догматами православия. Наталья Алексеевна по красоте и капиталу, оставленному ей покойным мужем, стоила православной поповской обедни, и Гришата улестил старого Трапезникова стоянием в моленной, истовым слушанием октоихов кержацкого распева и двуперстным знаменованием.
О приданом же он и не заикнулся и этим окончательно расположил к себе разоренного «честностью» гордого старика морехода Трапезникова.
Перед смертью, заповедав внучке и зятю долгую согласную жизнь, старый Трапезников, в обход детей своего давно умершего сына Алексея Никифоровича, которые тянулись в сидельцы к первогильдейским сухоземным купцам-торгашам, передал Григорию Ивановичу заветное наследие: рукодельную на полотняном убрусе[2] карту плавания на Алеуты и к американской земле, компас с буссолью — то и другое служило старику в океанских походах — и небольшую кубышку золотых монет, удержанную в подполье.
Все это наследие, помноженное на собственную отвагу, разум и твердое решение без удачи не возвращаться, новоявленный купец и мореход Григорий Шелихов и внес как свой пай в компанию, состоявшую из сибирских тузов-богатеев Лебедевых-Ласточкиных и торгового дома Голиковых, договариваясь с ними о почине в завоевании Нового Света.
В Охотском порту Наталье Алексеевне ввиду готовых к отплытию кораблей оставалось только проститься с мужем, проводить которого она выбралась сюда из Иркутска: Шелиховы жили тогда уже в Иркутске. Путь проделала она немалый — три тысячи верст водою по Лене до Якутска и тысячу верст таежного бездорожья от Якутска. И вот в самую последнюю минуту Наталья Алексеевна неожиданно сказала:
— Иду с тобою и дальше, до самой смерти иду! Неужто, Гришата, ты покинешь меня?..
Впервые в жизни Григорий Иванович Шелихов растерялся и не знал, как поступить. Из плавания можно было вернуться победителем, а можно было и голову сложить. Не мог, конечно, взять он в такое дело жену. Вспомнил еще, что дома, в Иркутске, остались две любимые дочки-попрыгуньи — падчерица Аннушка и родная Катенька, и, несмотря на тронувшие до глубины сердца слова жены, сердито крикнул:
— Ума лишилась!
Наталья Алексеевна как бы угадала его мысли и объяснила, что она, взяв перед отъездом с проживавшей у них тетушки клятву не проговориться ему, поручила старушке детей, как матери.
— Я за детей спокойна, Гришата, не маленькие! — И тихо добавила: — А один уйдешь — как знать: вернешься — меня и в живых не найдешь…
Таким голосом сказала и так впилась в него глазами, что Григорий Иванович махнул на все и, подхватив ее на руки, перенес в лодку, по пояс шагая в воде. Через час Наталья Алексеевна, серьезная и строгая, вступила на палубу «Трех святителей» — ведущего корабля флотилии Шелихова, в девять саженей от кормы до носа. Глядя в сторону исчезавшего из глаз Охотского берега, до позднего вечера простояла она у борта кормы.
Перед сном долго молилась и, ложась под меховое одеяло, задала мужу единственный вопрос:
— А дедушкин убрус с тобою?..
2Остров Кыхтак, вздыбленный горным хребтом, с гущиной могучих стволов хвои и лиственницы, был подобен огромному киту, в испуге выбросившемуся из вод океана от преследования хищных касаток, тут же рассыпавшихся вокруг него множеством острозубых островков и подводных камней.
Берега острова были труднодоступны, а середина и просто непроходима. Хаос громоздившихся гор, с прорезями диких ущелий, чудовищные капканы из каменных обломков и гигантских деревьев, поваленных бурями, делали огромную часть острова недоступной. Жителям противоположных берегов оставалось единственное средство сообщения — в объезд по морю на байдарах.
Русские после нескольких столкновений с кыхтаканцами на северо-западной конечности острова — она называлась Карлук — вынуждены были двинуться в обход, вдоль широкого пролива, отделявшего остров от Большой земли — Алхаласки. После долгих поисков на юго-восточной стороне острова они и осели в облюбованной Шелиховым просторной бухте. Эту бухту назвали Трехсвятительской в честь утлого галиота, возглавлявшего шелиховскую флотилию. Как-никак суденышко преодолело две тысячи морских миль Великого океана в самой бурной и опасной его части.
Иван Ларионович Голиков, глава фамилии, держал в руках торговлю и винный откуп по всей Сибири. В морское предприятие он пустился по уговорам Шелихова, отчасти потому, что завидовал славе Строгановых. Строгановым приписывали подвиг покорения Сибири, хотя покорили они ее не сами, а состоявший у них в найме Ермак «со товарищи». Чем же хуже Строгановых Голиковы, в найме которых уже имеется Григорий Шелихов? Рискуя деньгами, Иван Ларионович решил в ограждение коммерческих интересов рискнуть и племянником: купил ему в иркутских канцеляриях патент на капитанский чин и вырядил в море никогда не плававшего купчика.
— Гляди за Гришкой, не обидел бы нас, не пустил бы по миру при разделе паев, — напутствовал Иван Ларионович свежеиспеченного капитана. — Строго держи, своевольничать не дозволяй!
— Женка?! — вытаращил глаза Голиков-племянник, увидев Наталью Алексеевну, поднявшуюся с трапа на палубу. — Ну, ждать в море беды!
— Съезжай на берег, в избе спасен будешь! — отрезал Шелихов. — И чтоб этого я от тебя больше не слышал, если шкурой дорожишь!..
Шелихов с первых же дней плавания убедился в бесплодности сидения Михаила Сергеича за секстаном и картой и, подкинув ему анкерок рому в каюту, занял место подлинного шкипера экспедиции.
Незначительность собственных навигационных знаний не смущала Шелихова.
«Куками не рождаются, а делаются!» — думал он, вспоминая рассказы спутников английского мореплавателя. С «кукишами», как в шутку называл их Григорий Иванович, он встретился лет пять назад в Петропавловске-на-Камчатке, где Кук в 1778 году спас и привел в порядок свои потрепанные странствованием корабли только с помощью русских.
Шелихов поручил вычисление долгот и широт прихваченному из Охотска штурманскому ученику Митьше Бочарову, а сам решил опереться на заветную карту тестя и опыт подобранных в партию бывалых промышленников и матросов. Он представлял себе трудности и опасности предстоящей экспедиции и по секрету от компанионов дал обязательство наиболее ценным и нужным людям выделить из своей доли некоторый пай в добавку к жалованью. Поступясь долей гадательной прибыли, мореход таким образом обеспечил заинтересованность и поддержку в деле наиболее надежных людей.
Среди таких выделялись старый партовщик[3] Константин Алексеевич Самойлов и бывалый матрос Прохор Захарович Пьяных — участники плавания на Алеутские острова капитанов Креницына и Левашева. Эти капитаны еще лет за двадцать до Шелихова возглавляли русскую правительственную экспедицию в Америку.
Чтобы всегда иметь под рукой и Самойлова и Пьяных, Григорий Иванович, для успеха в науке кораблевождения, поселил их в каюте, которую занимал с женой. И не столько Григорий Иванович, сколько Наталья Алексеевна женской заботой и ласковостью завоевала преданность этих людей шелиховскому делу. Во время трехмесячного плавания она их обшивала, штопала потрепанное платье, простирывала на стоянках рубашки, а главное — всегда во-время умела вставить участливое женское слово, слушая рассказы людей об оставленных дома семьях — женах, детях и внуках.
К концу плавания сердца всех удалых и буйных зверобоев собрала и завязала в своей шали Наталья Алексеевна, на ходу пособляя каждому в замеченных трудностях и огорчениях. И если бы теперь «капитану» Голикову вздумалось пророчить беду из-за того, что на корабле женщина, — быть бы ему за бортом.
На втором году пребывания на Кыхтаке, уверившись в мире и согласии между русскими промышленниками и воинственным племенем алеутов-коняг, Шелихов пришел к выводу, что наступило время поискать удачи на материке Америки.
Старый, бывалый охотник-коняга Ва-шели, переселившийся в избяную деревню, которая возникла на месте временной стоянки русских добытчиков в Трехсвятительской гавани, завоевал доверие и дружбу Шелихова. Ва-шели питал искреннюю приязнь к русским и отличался способностью внятно изъясняться на полуусвоенном русском языке. Он настолько обрусел, что перестал откликаться на свое туземное имя и только тогда с достоинством и солидно отзывался, когда к нему обращались как к «лусу» и «по-луски».
Но, перейдя в деревню, он не хотел перебираться в избу и упорно оставался в своем шалаше.
— Вот она, вот Васили! — осклабился он в добродушной усмешке, едва заслышав веселый голос «великого тойона», вползавшего на карачках в шалаш. Шалаш был раскинут на огромных китовых ребрах — трофеях Василия в морской охоте.
