Владимир Григорьев - Григорий Шелихов
— Уравнила! Ха-ха! — искренне хохотал мореход. — Славороссийск — и Самойлово, Павлоград — и рядышком Пьяных… Пьяныхград! Эх, ты! Царствующие не поддержат — все прахом пойдет, все труды мои и человечков наших льдом покроет, вот как реку ту, что в Нучеке… Помнишь, сказывал тебе?..
Но зверобоев-промышленников мало трогали коммерческие и честолюбивые расчеты Шелихова. Они все чаще и чаще поговаривали о возвращении долгой: пора, мол, и честь знать. Вечерами собирались перед пятистенным домом-жильем артели, на песчаной лужайке, и слушали песни, которые складывал и пел под жалейку Ваньша Чабриков, худенький парнишка с глубокими, как озеро в горах, голубыми глазами.
Ваньше в первых боях пробили голову каменным топором, и он стал, как заметили позже, не в себе. По настоянию Натальи Алексеевны его освободили от промысла и караульной службы. Ходил он со своей жалейкой и складывал песни. Когда видел собравшихся в кучу людей, подсаживался к ним и пел. Ходил в шалаши алеутов и там пел. Алеуты ничем не обижали Ваньшу: по представлениям алеутов, человек, лишившийся ума, перешел во власть духов, обидеть такого — совершить святотатство.
Как-то раз в безоблачный вечер сидели ватагой зверобои и глядели в сторону Руси, где садилось в океанские воды багряное солнце. Курили махорку и молча вздыхали, слушая жалобные переливы жалейки.
Отыграв вступление, Ваньша говорком, нараспев начал новую, только что родившуюся в душе песню:
Говорили нам люди старые,Горем горьким наученные:— Коль придется быть на конце земли,Там найдете вы Буян-остров…На Буяне том да на островеНе сустренешь церкви божией,Пред крестом не скинешь шапочки,Не поклонишься соседушке.А вокруг народ незнаемый,Есть суседа, да не мирные,И как вспомнишь, то — восплачешься,Плыть бы молодцам во родимый край.
Шелихов и сам любил песни Ваньши и поощрял его мелкими подарками. Но на этот раз, сидя под волоковым оконцем своего прируба к общей казарме — «кажиму» — и раздумывая, как бороться с одолевающим ватагу неподходящим настроением, он в словах Ваньши почувствовал скрытый вызов намерению до конца использовать прибыльное дело и положить твердое основание своей мечте — открыть новую страну и первый город в ней назвать в честь российской славы «Славороссией». И место такому городу не на острове — токмо на материке. Постепенно именем будущего города Шелихов стал называть всю новооткрытую землю. В воображении его носились обрывки звучных имен и названий, навеянных чтением исторических книг. «Славороссия» была как-то созвучна в его представлении амброзии — легендарной пище греческих богов. Об амброзии он слышал в своих странствованиях между Охотском и Камчаткой от многочисленных иностранных китобоев и бойких на язык искателей приключений, с которыми встречался и поднимал кружки с ромом или спиртом иркутского курения.
Из рассказов, передаваемых цветистым, но заплетающимся языком, явствовало, что амброзия давала безмерные силы и вечную молодость тем, кто вкушал ее. В «Славороссии», подобно мифологической амброзии, мореход Шелихов стал черпать неистощимые силы в борьбе за нее.
И вот бесхитростная песня Ваньши как-то затемнила вдруг блистательное и гордое имя «Славороссия». Песня залила души людей тоской по родине, по неустроенной, нищей России. И «Славороссия» померкла даже в нем, Шелихове, создателе этого имени. Перед глазами морехода встал полузатопленный Охотск, зарывшийся в снега Иркутск, блестящий Петербург и кипучая торговая Москва, — а в этих двух столицах он побывал лет пять назад, — и давно покинутый родной Рыльск, над сонной, медлительной, покрытой ряской и белыми цветами купавы речушкой Рылой, впадающей в многоводный Сейм, где он мальчишкой купался и удил… Эх, наваждение!.. А все малец виноват. И взбешенно, высунувшись вдруг в окно, крикнул:
— Что воешь, как пес на луну! Прогоните дурака!..
Увидев обернувшиеся к нему хмурые и недоуменные лица зверобоев, Шелихов понял, что сделал ошибку, но удержаться не мог, выскочил на крыльцо и закричал еще яростней:
— Тебе сказываю! Что зенки на меня уставил? Пшел, не то плетью огрею! И вы тоже — раз-зойдись!..
— Ты это напрасно, Григорий Иваныч, время-то пошабашное. Хотим — погудки слухаем, хотим — разговоры ведем, а тебе не нравится — уйди в избу и спусти оконце, — неожиданно для Шелихова твердым и спокойным тоном сказал старый партовщик Самойлов.
— Ах, вот как ты хозяину ответствуешь, Константин Лексеич! — вскричал Шелихов. — Вместо порядка, добронравия…
— Я тебе не урядник, мы тут все люди вольные. Ты бы лучше, Григорий Иваныч, ребятам сказал, до какого времени мы тут за мягкой рухлядью гоняться будем? — задетый уже за живое, ответил Самойлов.
И сразу как плотину прорвало: зверобои вскочили на ноги и, перебивая друг друга, зашумели, загалдели.
— Срок кабальным вышел! Да и запас огневой кончился! А приварок словно на воробья выдается! Налаживай, ребята, снасть, выбивай клинья, спускай корабли на воду! — гремели зверобои, не слушая Шелихова, пытавшегося утихомирить внезапно разгоревшиеся страсти.
«Эх, как это я!.. — упрекнул себя Шелихов. — Сам поджег! Среди воды сгорит Славороссия…» Вспыхнувшее в сознании магическое слово придало ему силы. Подавив ярость к неблагодарным, как он думал, обогащенным его промышленной удачей, мореход громыхнул своим могучим голосом:
— Слушай меня, горлопаны ярыжные! В сентябре на Охотск «Святителей» снаряжаю, двадцать человек пойдет, остальные со мной до будущего года останутся, пока вернутся «Святители» с запасами… Ну, чего шумствовали?
Но шум не только не утих, а возрос.
— Кто тебе сказал, что найдутся дураки остаться? Ты нас со свету изжить вознамерился, да не таковские мы! Навались, братцы! Мы у тебя вырвем лапы загребущие, купеческие… Эй, наддай! Прощупаем, из какого он теста! — ревели зверобои, и кто выставлял тяжелый мушкет, кто сверкал выхваченным из-за голенища ножом.
Еще мгновение — и шальная, неведомо чья пуля могла бы сразить Шелихова. Его смерть могла бы стать той роковой точкой, после которой сразу спал бы взрыв ярости своевольных и буйных зверобоев. Но неожиданно для всех морехода заслонила пробившаяся к нему Наталья Алексеевна. Как орлица защищает сбитого на землю орла, раскинула она руки и крикнула:
— Сначала на меня наведите и меня убейте, но его не дам! Забыли, все забыли! А кто вас провел через морские хляби! Кто вас от глупости вашей стерег? Богачеством наделил, куска хлеба не съел, ежели не из артельного котла?! Не дам! — задыхаясь, выкрикнула Наталья Алексеевна.
Еще больше ошеломила зверобоев атлетическая фигура индейца-колоша Куча, возникшая рядом с Натальей Алексеевной. Меднокрасное лицо индейца, испещренное свирепой голубой татуировкой, выражало непередаваемое презрение, в руке он держал копье, а голая грудь была вызывающе открыта любой пуле.
В Куче, резко отличавшемся по своему складу от плосколицых алеутов, зверобои видели истинного хозяина Америки и никогда не забывали, что вся шелиховская партия спасением жизни обязана ему. Это было в тот день, когда Куч, перебежав к высадившимся на Кыхтаке беспечным в своей смелости русским, предупредил их о вероломном нападении кыхтаканцев.
В бою с кыхтаканцами Куч проявил себя бесстрашным воином и, спасая похищенную в суматохе Наталью Алексеевну, поплатился за это ударом в спину алеутского каменного ножа. Григорий Шелихов настиг похитителей, отбил и вынес из боя жену и обеспамятевшего Куча. Наталья Алексеевна выходила тяжело раненного индейца, а мореход навсегда купил верность Куча обещанием доставить его на родину, лежавшую далеко на юге, против неведомого острова Ситха. Молчаливый Куч, усвоив необходимую для обихода сотню русских слов, остался среди промышленников, оказывая незаменимые услуги всей партии в промысле пушнины и раскрытии жизни людей незнаемой страны.
Григорий Шелихов в особенности отличал Куча и дорожил им, как надежным проводником и осведомителем о богатствах и нравах жителей найденной им Славороссии, центр которой, он правильно угадывал, должен быть заложен где-то на материке.
— Мой брат… Дух моих отцов усыновил его… Нельзя убить! Меня за него можно… Себя не буду защищать, а за него и за нее… — Куч метнул глазами в сторону Натальи Алексеевны, — за нее никого в живых не оставлю!
Наивные слова индейца рассмешили и отрезвили зверобоев. Как это допустили они нарушение первого и святого артельного закона — не подымать голоса, а тем более руки против начального, пока не осудили его миром, не сместили за какую бы то ни было провину с атаманства!
И опустились дула ружей, исчезли ножи и топоры. Оторопевшие, стояли зверобои, растерянно поглядывая друг на друга: с чего и впрямь поднялись на покладистого хозяина, а уж Наталья Алексеевна — худого слова не скажешь!
