Павел Маленёв - Пацаны выходят из бараков
Но рядом уже просеку прорубили и назвали: «Улица Полевая». Мой папа в своей бригаде плотников строил здесь первый барак.
Больше повезло тем, кто имел практику жизни близ Волги. Они выкапывали в крутом берегу реки землянки и, казалось, им всякая непогода нипочём.
— Ничего, — успокаивала меня и сестру мама, — первый барак папа уже заканчивает. Скоро из палаток туда переберемся!
А пока что счетовод Борис Иоффодович привез откуда–то тахту и поместил её в нашей палатке, заняв тахтой часть соседних занавесочных «секций». Из–за этого в палатке постоянно вспыхивали ссоры, которые заводила его жена, если кто–нибудь задевал их тахту грязными сапогами.
Борис Иффодович день проводил на работе, а его жена находилась всё время «дома», и я её хорошо запомнил. Она была жирная, как осенняя утка на карьерах. И потом, переехав в индивидуальный финский домик, даже в самые сильные морозы ходила без перчаток. При этом её могучие лёгкие испускали на морозе такие клубы пара, а её испорченные зубы — такой запах, что казалось: это в густой пыли на сельской дороге катит ассенизаторская бочка в конной упряжи.
Но вот на улице Полевой было построено несколько бараков с общей кухней, где у каждой хозяйки на дровяной плите была своя конфорка, своя бельевая веревка. А дальше — как сказал Владимир Высоцкий:
«Все жили вровень, скромно так, —Система коридорная,На тридцать восемь комнаток —Всего одна уборная.Здесь на зуб зуб не попадал,Не грела телогреечка,Здесь я доподлинно узнал,Почём она — копеечка».
В бараке часто вспыхивали ссоры: из–за того, что тесно, и из–за того, что холодно, из–за того, что всегда хотелось есть, и из–за того, что кто–нибудь занимал чужую конфорку на кухне или бельевую верёвку.
Но всё равно для нашей семьи радостью стал и барак: до зимы мы всё–таки успели перебраться в более–менее сносное жильё.
Барак представлял собой длинное дощатое сооружение с коридором, выходящим на оба торца барака. Стенки были двойные, между которыми для утепления насыпались древесные опилки. Там всегда кишели клопы, и спать на кровати можно было только после того, как постель посыплешь свежим дустом. На наружную стену крест–накрест прибивалась дранка (рейки) и наносилась штукатурка. В каждой комнате была печка — «буржуйка». Вот и всё.
Извините, если утомил техническими подробностями. Но это я для тех, кто сейчас на свои кровно заработанные ставит трёх- четырехэтажные дворцы, например, в Ялте, Евпатории прямо над водой и на пляжном песке. А также хотел показать, как жили мы, дети войны, и наши отцы и матери, прошедшие войну, когда и такая жизнь считалась счастьем.
Конечно, и тогда семьи начальствующего и технического состава жили не в бараках. Для них строили из сборных деревянных щитов так называемые «финские» домики.
А пока строился в посёлке клуб, мы бегали из палаток по торфяным гарям, где в первые годы советской власти добывали торф, в кино на Десятый посёлок. Там изредка крутили привозные кинофильмы: «Чапаев», «Свинарка и пастух», «Его зовут Сухэ Батор» и другие. Ушёл 1949‑й год…
4
Моих ровесников на «ГорьковГЭСстрое» оказалось много. Девочек сейчас почти не помню, а вот друзей, мальчишек, вспоминаю до сих пор.
По именам мы друг друга не звали. Побегали к окну и кричали:
— Белка, выходи гулять!
Белкой был Юрка.
— Сейчас доделаю уроки и выйду! Зови пока Мартышку!
Мартышкой мы звали Шурку. Шурка тоже кричал в ответ:
— Сейчас, Щурёнок, выйду.
Щурёнок — это значит я.
Помню и фамилии, но называть не буду, поскольку когда один из троих, спустя много лет, стал небольшим начальником в цехе Заволжского Моторного завода, где я работал наладчиком агрегатных станков, то он меня «не узнавал».
У Мартышки среди барачных жильцов были самые «богатые» родители. У них всегда был хлеб и сахар. Когда мы звали его гулять, он выходил на улицу, нарочно медленно дожёвывая настоящее по тем временам лакомство: кусок чёрного хлеба, чуть присыпанного сахарным песком и политого водой, чтобы песок не ссыпался. Мартышка выходил из барака и тут же кричал:
— Сорок один — ем один!
Тот, кто раньше произносил тогда это популярное среди моих сверстников заклинание, имел право не делиться едой с товарищами. Но нас не проведёшь: мы с Белкой спрятались за дверью, и, едва нос Мартышки показался из–за двери, мы дуэтом произнесли раньше, чем он открыл рот:
— Сорок восемь — половину просим!
Мартышка без жадности отломил нам половину оставшегося у него куска — такое было у нас железное правило.
5
И вот в поселке Заволжье появился киноклуб. Его строили в основном по вечерам женские комсомольские бригады после того, как они до потери сил нарабатывались на валке леса — прорубались всё новые и новые просеки. И когда клуб построили — это был настоящий праздник для всего «ГорьковГЭСстроя». Особенно для пацанов. А среди наших любимых фильмов вдруг стали появляться заграничные: «Индийская гробница», «Кето и Коте».
Но нас, мальчишек, больше всего поразил американский «Тарзан», снятый в павильонах — «джунглях» Голливуда, во время демонстрации которого появлялись титры о том, что «этот фильм взят в качестве трофейного после разгрома фашистской Германии». После «Тарзана» меня и всех пацанов поразила такая «болезнь»: мы приставляли ладони рупором ко рту и как этот киношный герой издавали гортанный крик «иа–а–а», похожий на ослиный, только намного протяжнее. У нас не было пальм как у Тарзана — нам хватало в лесу деревьев. Мы залезали на одну ёлку и, раскачавшись на ветке, прыгали на другое дерево, пытаясь догнать друг друга. А ещё громко декламировали неизвестно кем сочинённые строки о героях этой первой ленты о Тарзане: «Тарзан — партизан, Чита — патриотка, Мальчик — тоже партизан, а Джен — идиотка!»
Потом мы усовершенствовали эти тарзаньи забавы: брали длинные шесты и, разбежавшись, как прыгун в высоту, запрыгивали на лапы елей.
Еще среди наших забав были лапта и «в попа–гонялу», когда водящего загоняли километра на три по старой Чкаловской дороге, чуть ли не до Урковской горы, а потом мчались обратно, чтобы успеть занять свои лунки раньше водящего.
Потом до ночи нас нельзя было оторвать от игр «в ножички на круге», «ножички в зубарики» или от «чижа».
Хотя выражение «играть в чижа» бытовало только в интеллигентных семьях, а мы, дети рабочих из бараков, говорили: «играть в кулики». Потому что когда для кого–нибудь после проигрыша наступали «маялки», он, маясь, бежал за далеко отбитым из круга чижом и приносил обратно, набрав в лёгкие побольше воздуха, и кричал, растягивая слова и не прерывая дыхания: «Бабы веники вязали, и кричали кулики–и–и…» Если не вытягивал и прерывался — его маяли повторно.
А также среди наших игр было ещё, например, хождение на высоких ходулях, когда мы свободно садились с ходулей на крыши сараев.
Но мы были бы, наверное, не пацаны, а ангелы, если бы не играли на деньги — по всякому: «в орла и решку», «в чику», «в стенку». Правда, это были всего лишь копейки.
6
Но и эти копейки стоили многого. Периодически, чаще это было весной, мой папа брал листок бумаги и химический карандаш, с которым он плотничал в котловане, и садился к тарелке радиорепродуктора. Это значит, что по указанию И. Сталина было очередное снижение цен на продовольствие и промтовары. Как писал В. Высоцкий, «было дело — и цены снижали».
Знаменитый Левитан читал всё, вплоть до мелочей: «Цена на штапель снижена на 23 процента, на габардин — на 17 процентов, на кастрюли алюминиевые — на 12 процентов, на икру паюсную — на 15 процентов…» Да, на фоне аскетической жизни в магазинах и сельских лавках стояли большие деревянные бочки с красной рыбой и икрой. Стояли и тухли, потому что не было спроса, потому что икра рабочему классу ГорьковГЭСстроя была не только не по карману, но и не по вкусу. А, главное, потому что нам не хватало и хлеба…
На Финском посёлке, рядом с площадью, был синий хлебный ларёк на шаткой основе.
Очередь за хлебом часто занимали с вечера, писали номера на ладонях и периодически уходили домой. Если это было летом, то чаще всего взрослые посылали следить за очередью нас, детей. Порядок в очереди наблюдался только до прихода либо фуры–автомашины с хлебом, либо конной фуры (на какой стал работать мой папа, так как плотничать дальше ему не давали плоскостопие и полученный на фронте радикулит). Но как только подъезжала машина, стоящие сзади люди начинали давить на передних, чтобы кто–нибудь не «пролез без очереди». Ларёк от такого напора начинал шевелиться и сдвигаться с бетонной подушки. При таком напоре самые слабые буквально выдавливались из очереди как мячи. А в это время машина «пятилась», чтобы разгрузиться. И вот однажды, когда женщина, далеко выставив под углом ноги, пыталась «вдавиться» обратно на своё место, заднее колесо машины наехало на её ноги — раздался хруст и крик…
