Елизавета I - Маргарет Джордж
– Ходят слухи… – деликатно заговорил он.
– Слухи какого рода?
Неужели злые языки не оставят Роберта Дадли в покое даже после смерти? Неужели эти грязные сплетни последуют за ним даже в могилу?
– Что это жена Летиция отравила его. Будто бы ей пришлось, потому что он намеревался отравить ее саму.
– Опять эти старые бредни! – (Враги Дадли давно называли его отравителем, приписывая его козням любую внезапную кончину.) – Зачем ему травить Летицию?
– Он якобы обнаружил, что она изменяла ему с Кристофером Блаунтом, юношей, которого он сделал конюшим. На добрых два десятка лет ее моложе.
– Вздор, – отрезала я.
Не стала бы она изменять Лестеру, ведь, чтобы заполучить его, она в свое время была готова на все.
– Утверждают, что она отравила его ядом, который он приготовил для нее, – с извиняющимся видом произнес Бёрли. – Я всего лишь пересказываю вам то, что болтают люди.
– Они не уймутся, пока не очернят его имя навсегда. Даже после смерти нет ему спасения от их яда.
– Ну, эти слухи очерняют скорее имя его вдовы, – заметил он.
– Ваша правда. Ваша правда.
Но даже Летиция не опустилась бы до такого. Хотя… первый ее муж очень уж кстати отправился на тот свет именно тогда, когда вскрылась ее связь с Робертом Дадли. Злые языки винили Роберта. Но кто оказался в наибольшем выигрыше? Летиция, а никак не Роберт. Летиция заполучила богатого и привлекательного мужа, уж всяко получше того недоразумения, за которым она была замужем прежде. А Роберт лишился даже призрачной надежды жениться на мне и влияния при дворе в придачу. Так кто же оказался в выигрыше?
Я усилием воли отогнала недостойные мысли. Они были мне не к лицу.
10
Последующие три месяца прошли для моей страны и подданных в круговороте торжеств. Впервые в нашей истории народное ликование было столь всеобщим. Битва при Азенкуре случилась в другой стране, и, хотя мы тогда наголову разгромили неприятеля, поражение не поставило бы под угрозу само наше существование. В то время как душу мою переполняли благодарность Господу и облегчение, на сердце камнем лежала боль личной утраты. Это было точное отражение самой жизни, смесь горечи и сладости в одном напитке.
Но ничто на свете не длится вечно, даже празднества. В ноябре я решила положить конец торжествам, устроив церемонию, которая по пышности могла соперничать разве что с моей коронацией.
Процессия выдвинулась из Сомерсет-хауса, величественного особняка на Стрэнде, посередине между Уайтхоллом и Темпл-черч, который я в свое время пожаловала лорду Хансдону. Мы с ним решили, что там будут размещаться иностранные послы и проходить пышные приемы. Сегодня он чествовал меня не просто как королеву и кузину – как соратницу в борьбе с армадой.
– Как же так, дорогая кузина, вы сегодня не в латах? – пошутил он.
– В них не подобает появляться в церкви.
– Не знал, – отвечал он. – Мне сейчас неподходящим кажется светский наряд.
Ему, без сомнения, не терпелось поскорее вернуться к себе на север, где он был попечителем Восточной марки.
В тот день я облачилась в платье с невероятной длины шлейфом, который должна была нести Хелена Ульфсдоттер ван Снакенборг, маркиза Нортгемптон, самая знатная женщина в стране. Я сделала ее таковой – или, вернее, позволила ей сохранить титул после того, как она овдовела и повторно вышла замуж за мужчину ниже по происхождению. Я считала ее своей собственностью, поскольку убедила ее остаться в Англии после того, как двадцать лет тому назад ее посольская миссия в свите принцессы Сесилии Шведской подошла к концу. Сесилия давным-давно вернулась домой, так и не выполнив возложенную на нее задачу убедить меня выйти замуж за ее венценосного брата, а ее очаровательная соотечественница стала украшением нашего двора и моей любимой фрейлиной.
– Шлейф тяжелый, Хелена, – предупредила я.
– Мне силы не занимать, – покачала она головой. – Разве я не Ульфсдоттер?
– Вы не похожи на волка, – сказала я. – Впрочем, меня всегда восхищали скандинавские имена, образованные от названий животных – волк, медведь, орел, – Ульф, Бьорн, Арне. Они имеют свое значение.
– Быть достойными их – дело не всегда легкое, – заметила Хелена, примеряясь к шлейфу. – Лучше уж быть Джоном или Уильямом.
Помещения и двор Сомерсет-хауса постепенно заполняли люди, которым предстояло пройти процессией по улицам Лондона, – всего таких насчитывалось около четырех сотен. Внутри собрались советники, знать, епископы, французский посол, фрейлины, дворцовая челядь, судьи и чиновные стражи порядка; снаружи толпились бесчисленные клерки, капелланы, парламентские приставы, глашатаи, церемониймейстеры и ливрейные лакеи. Все ожидали распоряжения выстраиваться в колонну.
Крышу кареты, запряженной двумя белыми конями, венчала точная копия моей короны. Я уселась внутри, и Хелена последовала за мной, придерживая шлейф, чтобы не волочился по мостовой. По условному знаку процессия пришла в движение. Первыми шли глашатаи, церемониймейстеры и герольды. Следом за каретой шагал граф Эссекс, ведя под уздцы моего скакуна. Я не могла не думать о том, что на его месте должен был идти Лестер.
Медленно-медленно наша процессия прошествовала по Стрэнду, миновала Арундел-хаус и Лестер-хаус – еще одно горькое напоминание о нем, темное и безлюдное, – и наконец вступила в Сити, на воротах на входе в который играли музыканты. Меня приветствовали мэр и олдермен в алых одеждах. Вдоль улиц, ведущих к собору Святого Павла, стояли члены городской гильдии в голубых мундирах. Все здания и ограды тоже были украшены голубыми флагами, трепетавшими на легком ветру. На каждом углу мое появление приветствовали бурными криками. Во многом все это напоминало день моей коронации, однако кое-что очень сильно отличалось.
Помимо естественных различий в погоде – в тот холодный январский день снег искрился в лучах яркого солнца, тогда как нынешний ноябрьский был теплым и пасмурным, – другим было само настроение. Тогда в воздухе висело обещание, надежда, неизвестность. Сейчас же я исполнила обещание, а сдержанное, оно куда лучше надежды. Я собиралась отметить это вместе со своими подданными.
Мы дошли до собора Святого Павла, и карета остановилась перед западным входом, где нас встречал епископ Лондонский вместе с настоятелем собора и прочей церковной братией. После краткой молитвы нашу процессию с пением провели по проходу. С каждой его стороны висели одиннадцать флагов, захваченных на кораблях армады. Рваные и грязные, они были молчаливым свидетельством того, что с ними произошло. Каждый украшала какая-то религиозная эмблема или символ. Впрочем, чего еще можно было ожидать от флота с крестами на парусах?
Знамена печально и безнадежно поникли на своих древках, точно безмолвно вопрошая, что сталось с их
