На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев
Затем, приблизив свои старческие, выцветшие губы к ее раскрасневшемуся уху, он шепотом добавил:
— Не плачь, голубка, не стоит он слез твоих, поверь слову, не стоит: питерский фазан, и ничего больше. Не такой тебе жених нужен…
IX
По мере того как Спиридов подвигался вперед по глухой узкой тропинке, капризно извивавшейся среди то обнаженных, то покрытых мелким кустарником вершин, все яснее сознавал он всю опасность предпринятого им путешествия; но это нисколько не страшило его; напротив, он ощущал в своей груди какое-то особенное чувство, точно легкий холод, бодрящий и заставляющий усиленней биться сердце. Он несколько раз оглядывался на своих казаков, стараясь угадать по их лицам то, что они думают, но это ему не удавалось. Или они хорошо умели затаивать свои чувства, или просто ни о чем не думали. Последнее предположение было вернее, по крайней мере сколько ни старался Спиридов, он не мог подметить в их спокойных чертах ни малейшего следа тревоги, опасения или даже вообще какого бы то ни было волнения. Только когда где-нибудь в стороне раздавался подозрительный шорох, все четверо, как по команде, поворачивали головы по направлению шума и с минуту чутко прислушивались.
— Джейран, — равнодушным тоном скажет кто-нибудь из них.
— Эге, — подтвердят другие и затем с тем же невозмутимым спокойствием продолжают путь.
Глядя на их хладнокровие, спокойную, самоуверенную посадку, Петр Андреевич искренне в душе восхищался ими. Все до последней мелочи, до пригонки самого ничтожного ремешка показывало в них природных воинов, рожденных для войны и войною же воспитанных. Словно тени, бесшумно следовали они один за другим. Ловко пригнанное оружие не бряцало, куски бараньей шкуры, которыми были обмотаны копыта лошадей, заглушали стук подков о камни, вымуштрованные кони шли спокойным, просторным шагом, не горячась и не тратя понапрасну сил.
Впереди всех ехал урядник Пахом Дорошенко. Это был уже старый казак с большой седой бородой, морщинистым, побуревшим от погоды и лет лицом, рослый и коренастый. На груди у него красовались два Георгиевских крестика и несколько медалей. Плотный, красноносый кабардинец темно-гнедой масти с черными как смоль гривой и хвостом легко и плавно выступал под ним, покачивая головой и поблескивая умным огненным глазом.
Трех остальных казаков звали: одного Пономарев, другого Шамшин и третьего, самого молодого из них, Панфилов. Это был небольшого роста, ловкий и стройный казачина, с веселым, добродушным лицом и вечно смеющимся взглядом серых плутовских глаз. Он сидел на рыжем иноходце, очень подвижном, поджаром и горячем, которого принужден был постоянно сдерживать и успокаивать ласковым похлопыванием ладонью по упругой, лоснящейся шее.
До полудня ехали без остановки и без всяких приключений. Только однажды, вскоре после того, как они отделились от оказии, им встретился какой-то татарин на белой лошади. В первую минуту, увидев неожиданно перед собой казаков, татарин было растерялся, но Дорошенко первый, узнав в нем своего знакомого, мирного чеченца, рысью подъехал к нему и, пожав руку, заговорил с ним по-чеченски. Поговорив немного, они разъехались своей дорогой.
— Не извольте беспокоиться, ваше благородие, — вполголоса проговорил Дорошенко, проезжая мимо Спиридова, — это кунак мой, на него положиться можно. Не выдаст.
Когда солнце стало на полдень, решено было сделать привал. Кстати, и место попалось как нельзя более удобное: небольшая котловина, со всех сторон закрытая горами и заросшая густой травой, по которой, журча и сверкая, протекал холодный ручей.
Стреножив коней и пустив их на траву, казаки развязали свои торбы и, достав из них куски жесткого, как камень, овечьего сыра, хлеб и несколько штук огурцов, принялись неторопливо и методично закусывать, изредка перебрасываясь между собой короткими, отрывистыми фразами.
Спиридов, хотя и не чувствовал голода, но помня мудрое правило, гласящее, что в походе надо закусывать и спать не тогда, когда хочется, а когда время позволяет, — тоже завтракал, сидя в стороне на камне, любуясь видом величественной в своей первобытной дикости природы.
Высокие, почти отвесные вершины, тесно столпившиеся кругом, казались исполинами, чутко стоящими на страже, оберегая эти девственные, пустынные места от дерзкого вторжения людей. По их гранитным обнаженным ребрам, как следы рубцов, полученных в сечах, вились глубокие трещины. Несколько огромных каменных глыб угрюмо нависли над долиной, угрожая ежеминутным падением. Но насколько были мрачны, неподвижны и мертвенны каменные громады гор, настолько жизнерадостна раскинувшаяся у их подножия долина. Зеленый ковер пестрел цветами, и над ними, сверкая радужными крылышками, беззаботно порхали великолепные бабочки и целый рой блестящих насекомых: золотистых жуков, зеленых кузнечиков, кроваво-красных стрекоз. Маленькие, пестро разрисованные птички с веселым чиликанием то целыми стаями, трепеща перьями, взлетали вверх, то, словно бы нырнув в зеленые волны, снова исчезали в густой траве или прятались под одиноко растущими то там, то здесь кустами шиповника. Горный ключ, стремительно падая с отвесной стены в глубокий водоем, полный брызг и пены, серебряной лентой прихотливо извивался по зеленому ковру, пересекал долину и затем незаметно исчезал среди груды серых камней, в хаотическом беспорядке нагроможденных друг на друга; и над всем этим высоко-высоко, как голубой шатер, раскинулось безоблачное небо. Огромные орлы, кажущиеся снизу едва приметными точками, неподвижно висят в прозрачной синеве или вдруг начинают описывать широкие плавные круги, то исчезая на горизонте, то снова появляясь над головой.
Спиридов сидел, смотрел и думал, и ему невольно становилось грустно на душе. Жаль было расставаться с этой дивной природой, с этим южным небом, с этим воздухом, наполненным ароматом и теплом, наконец, с той свободой, с которой он прожил все три года своего пребывания на Кавказе. Что ожидает его в Петербурге? В сущности, очень мало хорошего. Однообразная, донельзя скучная служба: парады, разводы, маршировка, караулы, обязательное присутствие во дворце, всегда начеку, всегда в неукоснительно соблюдаемой форме, всегда на глазах у бесчисленного множества начальства, которое так и смотрит, так и следит, чтобы поймать в какой-нибудь вздорной неисправности. Служба, полная душу убивающей формалистики, где повернутая гербом вниз пуговица способна привести в ужас целую начальственную плеяду от ротного до корпусного командира включительно, а не по форме пришитый темляк на смотру рассматривается, как величайшее преступление. Что же служит отдыхом от такой служебной канители? Не менее однообразные и безжизненные балы, где все условно, знакомо и скучно до тошноты. Где встречаются всегда одни и те же лица, в лучшем случае безразлично равнодушные, а чаще того враждебные. Где все условно, на всем лежит печать притворства, где барышни думают о женихах, молодые люди — о богатых невестах и о карьере, молодые женщины… Но о чем думают молодые женщины, да еще светские —
