На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев
Дорошенко говорил, по-видимому, совершенно спокойно, только бледность лица, унылый взгляд полупотухших глаз, прикрытых ресницами, и глухой, срывавшийся иногда на полуслове голос выдавали его глубокое душевное состояние.
— Старуха-то узнает, вот убиваться-то будет. Любимец ее. Надышаться не могла, бывало: Петро, Петро — только и разговора, что про Петра. Как на линию уходить ему, она три дня ревмя ревела, как легла на лавку ничком, так и не вставала. Думал, ума решится. Сердце материнское, должно, чуяло… Эх, горе наше сиротское… Ну, как я ей скажу теперь… Впрочем, она, может быть, и знает? На грех, и меня там нет, некому и разговорить ее, урезонить, совсем ополоумит старая… Добре любила она его. Как кто из наших с линии придет, хоша б и не с того поста, где Петро служит, сейчас она в рысь пускается. Прибежит и давай выспрашивать про него: что, как, здоров ли, как ему служится; надоест просто расспросами, до одури доведет. Под конец ее уже гнать начнут, она все свое, такая ли старуха заботная, не дай Бог.
Спиридов слушал бесхитростный рассказ Дорошенко, в каждом слове которого слышалась глубокая, потрясающая драма. Он искал в себе слова утешения и не находил, инстинктивно чувствуя всю ненужность каких бы то ни было фраз, всю их пошлость по сравнению с простотой и величием души, с которыми Дорошенко, как настоящий герой, принял на себя обрушившееся на него несчастье.
— Слушай, Дорошенко, — нашелся сказать Спиридов, — как только мы доедем до первой станицы, я отпущу тебя домой, а чтобы ты скорее мог доехать, найму тебе почтовых до самой твоей станицы.
Это замечание, по-видимому, обрадовало старика.
— Вот за это большое вашему благородию спасибо. Оно, конечно, кроме меня, никто старуху мою не успокоит, одна-то она там таких делов натворит, не приведи Бог… Чего доброго, помрет еще. Может статься. Ума хватит.
В последних словах, сказанных как бы шутливым тоном, Спиридову послышалась глубокая, безграничная любовь этого грубого, угрюмого казака к оставленной им где-то далеко в станице его одинокой подруге.
"А еще говорят, будто эти люди не умеют любить, не знают никакой нежности, — мелькнуло в уме Спиридова. — А что же это, как не самая глубокая, горячая любовь, трогательное нежное чувство?.. Нет, видно, человеческое сердце одинаково бьется как у нас, людей белой кости, так и у них, у этих, как мы иногда брезгливо выражаемся, полудикарей. По-видимому, весьма простая истина, но как мало доступна она многим и очень многим людям, мнящим себя глубоко образованными и развитыми".
X
Чем дальше подвигались казаки, тем внимательней и зорче становились они, чутко прислушиваясь к каждому шороху, ко всякому долетавшему до них звуку. Дорошенко, как самый опытный, ехал далеко впереди, держа наготове ружье и весь превратившись в слух и зрение. Теперь, когда дело требовало от него всего его внимания, он на время как бы забыл о своей утрате; только где-то там, в глубине его сердца, не перестающей болью ныла и болела свежераскрытая рана.
Дорога шла, то подымаясь круто вверх, то сбегая вниз, в заросшие травою долины, местами пересекала горные потоки или взвивалась по краю глубоких пропастей, с тем чтобы через какой-нибудь час углубиться в узкое, как коридор, мрачное ущелье с отвесными стенами уходящих под облака вершин.
Время от времени, где было удобно, один из казаков слезал с коня и с ловкостью ящерицы, проворно и без всякого шума, взбирался на ближайшую остроконечную вершину и оттуда, осторожно выглядывая из-за камней, зорко осматривал окрестность, выслеживая, нет ли где поблизости аулов или пастухов с их огромными стадами овец.
В одном месте Шамшин, самый зоркий изо всех, заметил на горизонте небольшую конную партию, гуськом подвигавшуюся через обнаженный кряж синеющих вдали гор. Он долго и зорко высматривал медленно ползущих, подобно мухам, всадников, безошибочно сосчитал их число, и только тогда спустился вниз, к поджидавшим товарищам, когда для него не оставалось никакого сомнения о направлении, по которому двигалась шайка. Подойдя к Дорошенко, он обстоятельно и толково рассказал ему о всем замеченном.
— Ты говоришь, человек двадцать? — переспросил Дорошенко, внимательно выслушавший слова Шамшина. — И со значком? Ну, стало быть, это не простые разбойники, а шамилевское ополчение, чтоб ему лихоманок на его бритую голову! Ишь, расползлись, окаянные, по всем горам, словно тараканов выморозило их. Это не иначе как из Карталинского аула, хорошо, что мы в ту сторону не бросились, как раз бы в лапы им угодили.
— Коли ежели, — вмешался в разговор угрюмый Пономарев, — в этих местах шамилевские мюрады проявились, значит, и тут народ на "газават" поднялся, все аулы всполохнулись. Пронеси нас Бог и святые угодники.
— Ничего, дядя Пономарев, не тужи, проедем как-нибудь, места в горах много, ишь, просторно как, — беззаботно усмехнулся Шамшин, — знай, поезжай — не зевай.
— Просторно, как медведю на облаве, — добавил от себя Пономарев, — и впереди враг, и позади враг, да и с боков ожидай, одно слово — кругом. Одначе нечего зря время-то проводить, погоняй, товарищи. Стоя-то далеко не уйдешь.
— Трогай.
Все молча двинулись дальше.
Приближалась ночь. Солнце быстро склонялось за снежные вершины далекого горного хребта. Вечерние тени широкими полосами поползли по склонам, заполнили собой узкие ущелья, перегнулись через долины, холодный ветер, предвестник скорой ночи, как бы вырвавшись из ледяных объятий вечных снегов, со свистом и стоном бушующим порывом пронесся по горам, на несколько мгновений наполнил их мертвенное безмолвие адской музыкой и постепенно стих, как бы скрывшись на покой в бесчисленных пещерах. Надо было позаботиться об удобном, а главное дело, скрытном ночлеге. Продолжать путь в горах, по малознакомым тропинкам, было крайне рискованно, как раз на какой-нибудь аул наткнешься. Тогда беда. В каждом ауле собак тьма-тьмущая, и такие проклятые, чуткие, за несколько верст слышат. Как зальются сотнями голосов — мертвых подымут, того и гляди, на след наведут.
После некоторых поисков и переговоров решено было переночевать в одной из встречной на пути пещер. Хотя вход в пещеру был настолько тесен, что едва-едва можно было провести коня, и то предварительно расседлав его, но в середине она расширялась, представляя из себя большой зал, со стен и потолка которого прихотливым узором висели сталактитовые наросли. В глубине был даже небольшой колодец из набегавшей с потолка воды, немного,
