На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев
"Она меня любит, — размышлял он, хмуря брови и по привычке покусывая губы, — и любит горячо. Виноват ли я в этом? Кажется, нет. Впрочем, теперь об этом думать уже поздно. А что, — задал он сам себе полушутя-полусерьезно неожиданный вопрос, — не лучше ли мне остаться? Каждому человеку судьбою предназначается свое, для него только предназначенное счастье, но не все люди видят его и, как слепые, проходят мимо, а потом клянут судьбу за то, что она отпустила им одни только огорчения. Кто знает, может быть, и я нахожусь сейчас на перепутье, и мое счастье вот тут, близко, рядом с Зиной, а я еду за ним неведомо куда. Не глупо ли это? Даст ли мне Элен то, что я мог бы найти в Зине? Бог весть; и вообще, ожидает ли меня счастье? Не похож ли я на путника, заблудившегося в лесу и вдруг замечающего вдали огонек? Он радостно спешит туда в надежде найти сторожку лесника, где бы он мог отдохнуть и обогреться, но вместо сторожки натыкается на брошенный пастухами полупотухший костер, тут же, на его глазах, медленно угасающий. Не лучше ли было бы вернуться, подъехать к тарантасу и сказать: "Зинаида Аркадьевна, я думал, будто люблю ту, в Петербурге, но теперь убедился, что это не так, я люблю вас, и если вы согласны быть моей женой, я остаюсь и следую за вами". Вот-то была бы радость. Больше всех обрадовалась бы старуха и тотчас же разрыдалась бы; прослезился бы и Аркадий Модестович, несмотря на всю свою суровость и Георгия в петлице. А Зина? Зина была бы на верху блаженства. Из нее прекрасная бы жена вышла. Умная, рассудительная, с твердым характером, способная любить до самопожертвования и всю жизнь свою посвятить одной цели — беречь и ублажать мужа. Что ж, за чем дело встало?.. Одно только слово, и конец. Действительно конец, конец всему. Всякой самостоятельности, всякой личной жизни, конец свободе. Вместо всего этого наступит иная жизнь, спокойная, уравновешенная, безмятежная, как стоячее болото, сотканное из мелких будничных интересов и всевозможной пошлости, начиная с бисерных туфель и ермолки, собственноручно вышитых женой и преподнесенных в день ангела с подобающими случаю пожеланиями, и кончая оравой ребятишек, вечно потных, сопливых и растрепанных… Бр-р…"
Спиридов даже вздрогнул и через минуту весело рассмеялся. Услужливая фантазия нарисовала ему картину помолвки, свадьбы и первых медовых дней.
Тревожная суета, толки о приданом, причем некоторые принадлежности туалета будут называться не иначе, как шепотом. Разные глубокомысленные соображения по части устройства квартиры, а главным образом спальни новобрачных, являющейся в это время чем-то вроде храма неизвестного, таинственного божества. Затем подробное обсуждение важного вопроса: кого следует приглашать, а кого не следует. Кто будут шаферами, посаженным отцом и т. п. Явится на сцену отец Паисий, очень почтенный и милый старик, отличившийся при обороне одной крепости, где он потерял три пальца левой руки, отрубленных черкесским кинжалом, но при всем том такой скучный, такой насквозь пропитанный деревянным маслом и смиренномудрием, что подле него мухи мрут с тоски и невольно спать хочется. Свадьба была бы самая веселая. За ужином бы большинство гостей-кавалеров перепились бы, и их пришлось силой волочить домой. Кто-нибудь начал бы шуметь, вздорить, его пытались бы уговаривать, а он, не стесняясь присутствием дам, ругался бы площадными словами. Словом, все было бы как у всех. После свадьбы неизбежные визиты, принимание поздравлений неведомо с чем и по какому поводу, двусмысленные плоские намеки и шуточки…
Петр Андреевич не рад был, что позволил своим мыслям пойти по этому направлению; он поспешил перестать думать и, чтобы рассеяться, пустил своего коня вскачь к чернеющей вдали опушке леса.
От этого места дороги расходились. Одна, широкая, по которой должны были ехать Балкашины, шла налево чрез лес, другая, в виде едва приметной тропинки, подымалась в горы и терялась среди лабиринта нагроможденных скал.
Доскакав до ближайших деревьев, Петр Андреевич соскочил с коня и, взяв его в повод, не торопясь пошел обратно, навстречу приближающемуся обозу.
— Ну, Аркадий Модестович, прощайте, — проговорил Спиридов, подойдя к остановившемуся при его приближении тарантасу и крепко пожимая руку старого майора, — прощайте, не поминайте лихом. Спасибо вам за хлеб за соль и за любезность вашу; вы всегда были для меня как родной, я об этом буду всегда помнить.
— И, батюшка, нашел о чем толковать. Мы со старухой всегда рады добрым людям. Стало быть, вы навсегда с Кавказа?
— Должно быть, что так.
— И прекрасно делаете, — вмешалась Анна Ивановна. — Что тут делать, на Кавказе на этом самом? Что в нем хорошего? Недаром "погибельным" называется. Погибельный и есть. Сколько народу погибло, и не счесть. Дня спокойно прожить нельзя: каждую минуту только и жди, что тебя какой-нибудь головорез из-за угла пришибет, вот как нашего Ивана Макаровича. Не чаял человек, не гадал, с бала домой шел, а вместо дома чуть было на тот свет не угодил. Шутка сказать! То ли дело в Питере: ни тебе опасности никакой нет, ни страху, живи не тужи, а чины и ордена своим порядком идут, да еще получше здешнего. Эх, кабы не нужда наша, ни за что бы я здесь не жила и мужу бы не позволила, пропадай он совсем и Кавказ этот, опостылел он мне за двадцать восемь лет, как живу я здесь.
— А где же бы ты жить хотела? — усмехнулся Аркадий Модестович. — Неужли ж в Питере?
— Зачем в Питере? В Питер я тоже не поеду, там жить дорого и порядки, говорят, строгие, а поехала бы я к себе в Тамбовскую губернию, купила бы поместье и жила бы во все свое удовольствие.
— Ишь ты, у тебя губа не дура. А мне что ж бы ты препоручила, гусей пасти или на огороде коров гонять? — усмехнулся майор.
— Зачем коров гонять? Помещиком был бы. Разве у помещика мало дела? И о том подумаешь, и о другом, за мужиками присмотреть, на сенокос там или иначе где, помещику всегда дело найдется, только захоти.
— А кто же Шамиля воевать будет, ежели все в помещики уйдут? — подтрунивал над женой Балкашин.
— А чтобы ему пусто было, твоему Шамилю, вот еще напасть на мою голову! Чует мое сердце, много он хлопот наделает, зальет кровью Кавказ, наплодит вдов и сирот… Его, проклятущего, и пуля
