Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

Я оставался на месте неподвижным более четверти часа, и был достоин жалости, потому что действительно находился в состоянии прострации. Размышления, которым я предавался назавтра, не приглашая ее в мою постель, окончательно убедили меня в том, что ее справедливо можно было бы назвать кумиром ее родителей, и что свобода ее духа и ее поведение без стеснительности происходят только от ее невинности и чистоты ее души. Ее наивность, ее живость, ее любопытство, то, как она часто краснеет, говоря мне вещи, заставляющие меня смеяться, и в которых она не видит подвоха, — все это заставило меня понять, что это сущий ангел, которому не избежать стать жертвой первого распутника, который на это решится. Я чувствовал совершенную уверенность, что это буду не я. Самая мысль об этом заставляла меня содрогнуться. Даже мое самолюбие гарантировало честь Люси ее почтенным родителям, которые оставляли ее мне, опираясь на свое доброе мнение о моей морали. Мне казалось, что я стал бы самым несчастным из людей, предав их доверие ко мне. Поэтому я выбрал участь страдать, и, будучи уверен, что всегда добьюсь победы, вознамерился бороться, счастливый уже тем, что само ее присутствие стало единственной наградой для моих желаний. Я еще не познал аксиому, что, пока борьба продолжается, победа не определена.

Я сказал ей, что она доставила бы мне удовольствие, придя пораньше и разбудив меня, даже если я сплю, потому что я лучше себя чувствую, когда меньше сплю. Таким образом, два часа беседы превратились в три, которые пролетели, как миг. Когда ее мать, которая ее искала, застала ее сидящей на моей постели, она ничего не сказала, любуясь добротой, с которой я ее терплю. Люси наградила ее сотней поцелуев. Эта слишком добрая женщина просила меня дать дочери уроки мудрости и развить ее ум. После ее ухода Люси не стала свободнее. Компания этого ангела заставляла меня испытывать муки ада. В постоянном искушении, переполнявшем меня, когда я целовал ее физиономию, пока она со смехом брала мою двумя пальцами, говоря мне, что хотела бы быть моей сестрой, я остерегался брать ее руки в свои: один лишь мой поцелуй взорвал бы все построение, потому что я чувствовал себя соломой, готовой воспламениться. Я удивлялся себе, одержав очередную победу, когда она выходила, но, не насытившись лаврами, мне не терпелось снова увидеть ее возвращение на следующий день, чтобы возобновить сладкую и опасную битву. Таковы были маленькие желаньица, которым предавался отважный молодой человек: его одолевали большие.

Через десять — двенадцать дней, сочтя, что необходимо это дело прекратить или стать злодеем, я решил прекратить, потому что неоткуда было ждать средств, необходимых для оплаты моего злодейства, при условии согласия объекта на то, чтобы я его совершил. Люсия становилась драконом, как только я ставил ее в положение, когда она должна была защищаться; при открытой двери комнаты я был бы выставлен на позор и печальное покаяние. Эта мысль меня пугала. Надо было кончать, и я не знал, как это сделать. Я не мог больше сопротивляться девушке, которая на рассвете, имея под рубахой только юбку, прибегала ко мне с радостью в душе, спрашивая меня, как я спал, и ловя слова с моих губ. Я убирал свою голову, а она, смеясь, упрекала меня за мой страх, поскольку своего у нее не было. Я отвечал ей, также смеясь, что она ошибается, если думает, что я боюсь ее, ту, которая не более чем ребенок. Она, смеясь, отвечала, что разница в два года ничего не значит.

Не имея возможности отважиться ни на что большее, и с каждым днем становясь все более влюбленным, в точности по способу школьников, благодаря которому, разряжаясь, моментально исчерпывают потенциал, но которым раздражают природу, возбуждая ее, и она мстит, удваивая усилия тирана, которого она укрощает, я провел всю ночь с призраком Люси, с печальными мыслями, с решением, что увижу ее утром в последний раз. Решение просить ее больше не приходить показалось мне превосходным, героическим, уникальным, безошибочным. Я думал, что Люси не только окажется готова к исполнению моего проекта, но что она сохранит обо мне глубочайшее уважение на всю оставшуюся жизнь. И вот, при первом свете дня, сияющая, лучезарная, смеющаяся, растрепанная, она входит ко мне с распростертыми объятиями, но вдруг становится грустной, потому что видит меня бледным, осунувшимся и удрученным.

— Что с вами? — говорит мне она.

— Я не мог спать.

— Почему?

— Потому что я решил сообщить вам проект, печальный для меня, но отвечающий всем вашим достоинствам.

— Если он согласуется с моими пожеланиями, он должен, наоборот, сделать вас веселым. Скажите мне, почему называя вчера меня на «ты», вы говорите со мной сегодня, как с барышней. Что я вам сделала? Господин аббат. Я сейчас принесу ваш кофе, и вы после этого скажете мне все. Мне не терпится вас услышать.

Она идет, она возвращается, я беру ее за руку, я серьезен, она говорит мне наивности, которые заставляют меня смеяться, она радуется; она все расставляет на свои места, она закрывает дверь, потому что дует, и, не желая пропустить ни слова из того, что я собираюсь ей сказать, она просит меня освободить ей немного места. Я делаю это без всякого опасения, потому что я чувствую себя как мертвец. Представив ей верный рассказ о том состоянии, в которое повергли меня ее прелести, и карах, которым я подвергся из-за того, что пытаюсь противостоять склонности представить ей ясные признаки моей нежности, я ей объясняю, что не могу больше терпеть муки, что причиняет ее присутствие моей влюбленной душе, и я вижу себя обязанным просить ее, чтобы она не появлялась больше мне на глаза. Вся правда о моей страсти, желание, чтобы она осознала, что выход, который я избрал, обусловлен самыми искренними усилиями истинной любви, придали мне возвышенное красноречие. Я нарисовал ей пагубные последствия, которые могут сделать нас несчастными, если мы будем действовать иначе, чем ее и моя добродетель заставили меня ей предложить. В конце моей проповеди, она вытерла мои слезы передом своей рубашки, не думая, что этим актом милосердия она выставила на показ перед моими глазами два утеса, сотворенных так, чтобы привести к кораблекрушению самого опытного кормчего. После минутной немой сцены, она говорит мне печальным тоном, что мои слезы ее удручают, и она никогда бы не решилась дать мне повод их проливать. Вся ваша речь, сказала она, показывает мне, что вы меня очень любите, но я не знаю, почему вы можете быть этим настолько встревожены, потому что ваша любовь доставляет мне бесконечное удовольствие. Вы изгоняете меня из вашего присутствия, потому что ваша любовь пугает вас. Что же вы сделаете, если вы возненавидите меня? Виновата ли я в том, что внушила вам любовь? Если это преступление, я вас уверяю, что не имела намерения его совершить, вы не можете, по совести, наказать меня за это. Тем не менее, правда, что я этому рада. Что же касается рисков, которые происходят из того, что мы любим друг друга, и которые я очень хорошо знаю, мы способны их избежать. Я удивлена, что хотя я невежественна, это не кажется мне трудным, а вы, кто, как все говорят, так умны, испытываете страх. Что меня удивляет, так это то, что любовь, а не болезнь, смогла сделать вас больным, в то время как на меня она действует совсем наоборот. Возможно ли, чтобы я была неправа, и то, что я чувствую к вам, — не любовь? Вы видели меня приходящей к вам такой веселой, потому что я мечтала о вас всю святую ночь, но это не помешало мне спать, за исключением того, что я просыпалась пять или шесть раз, чтобы понять, действительно ли вы были у меня в объятиях. Как только я видела, что этого не было, я снова засыпала, чтобы снова поймать свою мечту, и мне это удавалось. Не правда ли, что у меня была причина быть веселой этим утром? Мой дорогой аббат, если любовь для вас мучение, мне очень жаль. Возможно ли, чтобы вы были рождены не для любви? Я сделаю все, что вы мне прикажете, кроме одного, даже если от этого зависит ваше исцеление: я никогда не перестану любить вас. Если же, однако, чтобы излечиться, вам нужно не любить меня больше, в этом случае делайте все, что можете, потому что я люблю вас больше живого и не любящего, чем мертвого от любви. Посмотрите только, не можете ли вы найти другой выход, потому что тот, который вы предложили, заставит меня горевать. Подумайте. Может быть, этот выход не единственный, как вам это кажется. Предложите мне другой. Доверьтесь Люси.

Этот истинный дискурс, наивный, естественный, показал мне, насколько красноречие природы выше, чем доводы философского ума. Я в первый раз сжал в своих объятиях эту небесную деву, говоря ей: да, дорогая Люси, ты можешь пролить на пожирающее меня зло самый мощный успокаивающий бальзам; дай мне поцеловать тысячу раз твой язык, твой дивный рот, который говорит мне, что я счастлив.

Затем мы провели добрый час в наиболее красноречивом молчании, за исключением того, что Люси время от времени вскрикивала: — О, мой Бог! Правда ли, что это не сон? Я убеждал ее в обратном самым существенным образом, в особенности потому, что она не оказывала мне ни малейшего сопротивления. Это было мое грехопадение.