Роман Шмараков - Книга скворцов
– Извини, брат Петр, – сказал госпиталий, – это такая сцена, что следует отнестись к ней со всем вниманием и представить в полноте; скажи, дорогой Фортунат, как бы ты это изобразил, чтобы было понятно, что дело происходит на Сицилии?
Фортунат по некотором раздумье отвечал:
– Пожалуй, я поместил бы суд наместника, с блаженной девой и всеми, кто там находится, в большой портик, на манер древних, и расписал его фресками, изобразив историю Прозерпины: как она гуляет с богинями на лугах, как выходят из земли кони адского владыки, как похититель исчезает, унося свою ночь с собою; вот так я сделал бы это, наблюдая во всем уместность и не заходя дальше нужного.
– Непростая это затея, – отозвался госпиталий. – Ты не боишься, что одни будут больше любоваться тем, как ее волосы веют по ветру, как рассыпаются цветы, которые она несла в подоле, или как копье Паллады сияет, нацеленное на черную колесницу Плутона, а другие будут порицать тебя за то, что благочестивую историю, должную служить трапезой нашим умам, ты осквернил и отдал на жертву языческой суете?
– В таком случае, – отвечал Фортунат, – можно изобразить ленту с надписью, и чтоб ее несли два ангела над головами у людей; впрочем, я бы все-таки написал портик.
– Итак, Квинциан велит привести ее, – продолжал келарь, – и, видя деву пред собою, спрашивает, какого она состояния, она же говорит о знатности своего рода. «Если ты благородная, – говорит он, – почему ведешь себя, как рабыня?» «Потому что я раба Христова, – отвечает она, – и нет знатности выше, чем служба Богу нашему». Квинциан на это: «Выбери, что тебе любезнее: принести жертву богам или претерпеть долгие мучения». Блаженная Агата ему: «Пусть у тебя будет жена, подобная Венере, а сам ты будешь, как Юпитер». Слыша это, Квинциан велит дать ей пощечину, примолвив: «Не говори пустого, не оскорбляй судью». Агата ему: «Дивно, как ты, человек благоразумный, до того вдался в безумие, что зовешь своими богами тех, с кем сравнение для тебя обидно. Ведь если боги твои благи, я пожелала тебе добра, а если чураешься с ними сходства, то мыслишь заодно со мною». Вот что касается богов. Не думаю, чтобы Боэций, муж благочестивый и рассудительный, говорил о трагедии в этом смысле.
III
– Говорят также, что, в отличие от комедии, трагедия изображает дела публичные, то есть злодейства и беды царей; потому о царе Ироде, в благополучное царствование омрачавшем дом свой убийством детей, сестры и других сокровных, говорится, что его жизнь скорее для трагедии, чем для истории, и трагический поэт Еврипид, когда царь Архелай просил написать о нем, отказал и выразил надежду, что Архелай никогда не даст ему материала. Иначе об этом говорят так, что комедия из вымысла, трагедия же из истории, ибо в отношении людей темного жребия возможно то, чего не потерпят применительно к царям и всем, чью жизнь молва сделала общим достоянием.
Септимий Север, чтобы примирить своих сыновей, приводил им на память трагедии о братьях-царях, показывая, как доводит раздор до фиванских войн, микенских трапез и всякого нечестия; этим, однако, он их не образумил, но только своим присутствием загонял их ненависть вглубь, как огонь в половицы. По смерти его они оставили притворство и предались вражде, как достойнейшему из занятий, в дивном согласии, так как оба хотели одного и того же – быть единственным. Как Эрот и Антэрот, выманенные сирийским магом из двух колодезей, во всем были подобны друг другу, так что не различила бы их и сама «матерь Аморов двойчатых», так и эти двое с их желаньями были неразличимы, оспоривая то, чем нельзя было владеть сообща. Наконец они, собрав на совет друзей отца, выказали намерение разделить мир, так чтобы одному досталась Европа, другому Азия, сенат разошелся на две стороны, сообразно происхождению каждого из сенаторов, и братья стали лагерем по обе стороны Пропонтиды, недвижно следя за соседом; все молчали, слушая это, и только мать сказала им, что если они изобрели способ размежевать мир, это прекрасно, но еще не все, ибо им осталось поделить ее, их обоих породившую, однако и тут есть выход: пусть убьют ее, а потом каждый возьмет свою долю и похоронит у себя со всей пышностью. Тут только они почувствовали стыд и смущение и, оставив замысел, ушли во дворец, каждый на свою половину. Когда же дело кончилось убийством того из двух, который промедлил, то оставшийся нашел себе нового врага и мучителя в собственном угнетенном рассудке, ибо ему все время казалось, что убитый преследует его с мечом, когда же он, чтобы избавиться от этих видений, вызвал волшбою дух своего отца, тот явился не один, но в сопровождении убитого сына. Так преследовали и Нерона убитая мать и Фурии с факелами, и он взывал к помощи магов, чтобы вызвать ее и добиться прощения; по этой причине он, всю Грецию изъездивший, не бывал в Афинах, боясь обитающих там Эринний. Когда царь, вместо того чтоб подчиняться владычествующему началу души, отступается от него, побежденный яростью или сластолюбием, великое благо для него – иметь добрых советников, словно плотину его устремлениям; но если они неразумны, корыстны или с намерением дают дурные наставления, чтобы обратить на царя гнев небес, как Сенека, поощрявший Нерона убить мать, или мессер Пьеро делла Винья, присоветовавший императору снять золотые цепи в Сиенском соборе, – тогда беда той стране и тем людям, если они во благовременье не призовут к себе милости Божией. Таковы-то значительные лица, великие страхи и плачевные концы, о которых поет трагедия. Потому и говорят, что ее название происходит от слова трагос, то есть «козел», ибо козлов убивали ради очищения мечей, оскверненных человеческой кровью.
А бывают истории иного рода. Об императоре Анастасии пишут, что он, думая, которого из трех своих племянников оставить по себе властвовать, надумал вот что: отобедал с ними и отослал юношей поспать после обеда, а сам приготовил для них три ложа и в изголовье одного положил некий знак, чтобы тот, кто изберет это ложе, стал его преемником. Но случилось так, что один из них возлег на одно ложе, двое же других из братской любви вместе легли на другое, а постель, где был спрятан царский знак, осталась праздною. Зайдя тихо и узрев их спящих, Анастасий уразумел, что никто из них не будет править, и начал молить Бога, чтобы Он дал ему знать, кто по его кончине примет власть. Он постился, проводил дни в мольбах и однажды увидел во сне человека, который сказал ему: «Первый, кто заутра придет к тебе, и примет после тебя царство». Кто-нибудь скажет, что власть не приходит туда, где помехой ей делается приязнь между родными, и одаряет тех, кто способен ценить высокие надежды и громкие дела выше семейной любви, чье место в комедиях; но мы не согласимся с этим, как и с любым другим толкованием, которое под именем величия и могущества прославляет тревоги честолюбия и ненавистную людям спесь.
Если кто-то приводит в движение громаду бед, дабы погрести под ними врага, и забывает о благополучии, добром имени и самой жизни, лишь бы утолить гнев, сокрытый под сердцем, это тоже предмет трагедии. Когда Марк Красс, получив по жребию Сирию, замыслил идти на парфян, Марк Атей, народный трибун, всячески противился тому, чтобы началась война против людей, ни в чем не виновных и связанных с римлянами договором, но так как Красс, не желая упускать то, что считал высшей удачей в своей жизни, прибег к помощи Помпея и добился народного согласия, Атей, видя себя без сторонников, побежал к городским воротам, поставил пылающую жаровню и, едва Красс приблизился, начал возглашать страшные заклятия и призывать неведомых богов. По убеждению римлян, никому из подвергшихся этим заклятиям не избегнуть их могущества, но и сам произносящий навлечет на себя неизмеримые несчастья, оттого Атея и порицали, что он, гневаясь на пренебрежение нуждами государства, на это же государство наложил путы бедствия и страха. Среди тех душевных побуждений, что окупаются дорогим раскаянием, нет худшего, чем превратно понятая справедливость: лесть ласкает и самых проницательных, гнев ожесточает кротких, а эта страсть и соблазнительней лести, и жесточе самой жестокости. Надеюсь, что молодой Куррадин, когда войдет в силу, не станет мстить мессинцам за своего отца, чьи кости они рассеяли в море, не дав погрести их в королевской усыпальнице, как подобает; хорошо бы, чтоб он оказал великодушие и простил им, как и примирился бы с виновными в смерти своего отца, ибо они теперь перед судом Божиим.
Вот что называется трагедией применительно к делам царей, и вот почему говорится, что трагедия изображает жизнь, которой следует бежать; а теперь продолжи и скажи, что ты думаешь.
IV
– Я помню, – начал госпиталий, – когда Философия нисходит в темницу к Боэцию, а подле него стоят заплаканные Музы, она отгоняет их прочь, называя сценическими распутницами, то есть театральными. Сценой называлось место в театре, откуда исполнялись их песни; слово это греческое и означает тень, ибо там был сумрак от задернутых занавесей, как в торговых рядах. Музы здесь зовутся сценическими потому, как я читал у лучших авторов, что поэты ничего не желали так сильно, как того, чтобы их сочинения звучали в театре, или же потому, что они – скорее тень знания, чем истинное знание. Что до нравов тех, кто промышлял театральным искусством, они общеизвестны и лишний раз подтверждают правоту считающих, что трагедия происходит от слова «трига», то есть опивки. Когда по Риму ходила чума, от которой умерли многие и среди прочих Марк Камилл, было сочтено необходимым ради умилостивления небес учредить сценические игры, для чего призвать флейтистов и плясунов из Тосканы; люди, сделавшие это, не думали, что меняют одну заразу на другую. Хотя Аристотель писал, что человеку, заботящемуся о своих нравах и добром имени, не следует водиться с актерами, потому что ремесло, коим они промышляют по нужде, приобщает их к дурной философии и научает чередовать бедность с невоздержностью, а из сочетания этих качеств добрые люди не происходят, однако в Риме не было недостатка в мужах, прославленных государственными и учеными занятиями, которые питали любовь к театру и не скрывали ее, как постыдное пристрастие, но еще укоряли тех, кто ее не имеет. Цицерон, советовавший всякому прилежно изучить свои способности и стать судьей своему дарованию, подобно актерам, которые берутся не за наилучшие, но за подходящие им трагедии, был в дружбе с Росцием и защищал его в суде, попрекая римский народ за боязливое и высокомерное отношение к его талантам и приписывая появление Росция в мире промыслу богов, а Корнелий Сулла, любивший общество мимов и раздававший им общественные земли, пожаловал Росцию золотое кольцо.
