Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2
— Откуда вы взяли? — тоже шепотом спросил отец Петр.
Отец Иулиан нарисовал на лице тонкую усмешку:
— Его происхождение всем нам хорошо известно.
— Ерунда, — не очень уверенно возразил отец Петр.
— «Близок есть, при дверех»… Вот, поглядите! — извлек листочек, развернул. — Схема дворца нашего любимого всеми великого князя. Что мы видим?
— И что? — вывернул голову отец Петр.
— План Соломонова храма. Если мысленно убрать вот это и еще вот здесь… Специально пальцем закрываю, чтобы нагляднее. А, ну как? Sapientisat[17].
— А по-моему, — откашлялся Ego, — так в любом сарае можно храм Соломона увидеть.
— Нет, не скажите, не в любом… сарае… Как звали строителя? Как строителя звали?
— Кого? — забеспокоился отец Петр.
— Архитектора дворца! — Отец Иулиан выдержал гипнотическую паузу. — Гейнцельман. Вильгельм Соломонович. — Еще тише. — Со-ло-монович…
Отец Кирилл распрощался.
На выходе наткнулся на отца Валентина, докладчика; нежно удерживал за локоть иеромонаха Антония:
— Поверьте, я ничего не имею против отдельных представителей…
Отец Антоний сутулился и быстро кивал. Миновав эту композицию, отец Кирилл вышел на воздух.
На душе было липко. Правда, такую же духоту он чувствовал иногда в беседах с Кондратьичем. Что-то животное, прелое проступало в словах. В разговорах о духе, о всемирной истории вдруг проглядывал предбанник, где на скользких скамьях разглядывают свои ноги и катают по коже серые мякиши.
Ташкент, 29 марта 1912 года
Маленький человек в белом костюмчике бежит по рельсам. За ним несется паровоз. Бегущие ноги. Вертящиеся колеса. Лес. Высовывается машинист, машет, чтобы несчастный спрыгнул с рельсов. Человек не может спрыгнуть. Машинист не может остановить поезд.
До этого человек в белом костюме хотел кончить жизнь, лег в смешной позе на рельсы, но, услышав поезд, побежал. Спрыгнуть с рельсов ему не позволяет честь, он дал клятву погибнуть под поездом. Лечь на рельсы ему не дает страх. Он бежит перед паровозом, придерживая на бегу шляпу. Шляпа слетает, он быстро возвращается за ней, отряхивает, надевает и бежит дальше. За ним несется паровоз. Колеса, бегущие ноги.
Машинист — муж женщины, которая была любовницей бегущего. Он застиг их вдвоем. Жена упала без чувств, любовник воспользовался окном. Теперь машинист преследует его. На лице машиниста происходит борьба. Ему жаль несчастного, и он кричит, чтобы тот сбежал с пути. Но жажда мщения не позволяет ему остановить поезд. Дистанция между любовником и паровозом сокращается.
Рельсы переходит черная кошка. Машинист в ужасе закрывает ладонью лицо и останавливает паровоз. Человечек в белом костюме недоуменно оглядывается и с облегчением снова ложится на рельсы.
Выбегает женщина в наряде лесной феи: «О, кисочка моя!» Хватает кошку, прижимает. Лицо женщины в слезах. Она оказывается женой машиниста, бежавшей из города от позора. Теперь она живет в лесу и совершает добрые дела. Машинист выбегает из поезда, человек в белом костюмчике, отряхиваясь, поднимается с рельсов. Женщина соединяет их руки: «Ты не хотел меня выслушать, Карл… Так знай, это был мой брат, которого в детстве выкрали злодеи!»
Несущийся паровоз; все весело едут в кабине и поют песню. Человек в белом костюме целует сестру, кошку и машиниста.
Зажглись лампы. Сорочинская сняла с клавиатуры усталые мужские ладони. Публика поднимается, переговаривается.
Великий князь сидит неподвижно в своей ложе. В вазочке тает мороженое.
Зал пустеет.
Электротеатр «Зимняя Хива» — его любимое детище. Нефтяной двигатель для выработки электричества. Аппарат Патэ с мощною линзой. Огнетушители «Эврика» и «Богатырь» на случай пожара. Перед демонстрацией выступали разные знаменитости, которых он приглашал в Ташкент личной телеграммой. Варшавская свободная художница Я. Вечес, украинская артистка Матрена Елисеева и Нельсон Картер, «родной брат Дурашкина», — человек с таинственными руками, чудо ХХ века.
От тающего мороженого натекла белая лужа. Великий князь поиграл в ней ложечкой:
— Вам понравилась фильма, господа?
Рядом сидели Ватутин, отец Кирилл и Чайковский-младший. Перед каждым — вазочка с мороженым и фруктовые воды.
— Интересно, — произнес Ватутин. — Немцы делают большие успехи.
Ему было неинтересно. Немцев и их успехи он презирал.
— А я, знаете, растрогался, — сказал Чайковский-младший. — Только прикажите Сорочинской, чтобы не употребляла рояль как барабан и не прыгала во время исполнения.
Отец Кирилл промолчал.
— Я вас пригласил, господа, — Великий князь глядел в пустой зал, на кресла, сцену, — чтобы обсудить ваше участие в той театральной постановке, которую я задумал. Возможно, вы уже что-то об этом слышали…
— Мы бы желали услышать лично от вас, князь, — сказал Ватутин.
— Речь идет о постановке «Гамлета». «Гамлет, принц датский». Мне бы хотелось, чтобы это был современный синтетический спектакль. Чтобы в нем важную роль играла и музыка…
Чайковский-младший слегка вздрогнул.
— …кроме того, был использован синематограф…
Ватутин поднял бровь.
— …и, разумеется, — Великий князь поглядел на отца Кирилла, — декорации.
— Я никогда не работал для театра, — сказал отец Кирилл. — И потом…
Вошел лакей, наклонился к уху великого князя. Тот кивнул:
— Скажите, пусть подождет. — Снова повернулся к отцу Кириллу. — От вас потребуются только эскизы. В том новаторском духе, каким отмечены ваши последние, до отречения от живописи, полотна. Речь, повторяю, только об эскизах, набросках, так что вашего обета вы не нарушите. Надеюсь, вы не огорчите нас своим отказом? — Стал собирать лежавшие пред ним бумаги.
Из бумаг выпал женский фотографический портретик.
Великий князь быстро глянул на отца Кирилла.
Убрал портрет в папку:
— Итак, господа, в вашем распоряжении две недели, чтобы освежить в памяти бессмертные страницы Шекспира и обдумать, как… Да, в самой трагедии будут сделаны некоторые купюры. Будут еще кое-какие изменения, но мелкого характера.
Лакей раскладывал конверты перед каждым.
— Это мои письменные пожелания и небольшой задаток, — пояснил князь и сосредоточился на пустой сцене.
Это лицо выпало из книги. Кириллу одиннадцать лет, он на диване отца, листает книги. Он интересуется искусством, у него болит голова, отец на строительстве, мать внизу ласкает одну и ту же клавишу: ля-диез, ля-диез… Толстые страницы, искусство Италии. Лица мужчин и женщин. Женщины спокойны, наполнены своей красотой до краев, до высокого, как кувшин, лба. У них улыбка просыпающихся детей с чуть вспухшими губами; от взгляда на них руки покрываются ледяными муравьями и болит рядом с неприличным местом. Ему нравятся лица мужчин, особенно святых Себастьянов. Они стоят у столба, обнаженные, и наслаждаются своей смертью. Иногда у себя он подходит неодетый к зеркалу и представляет себя Себастьяном. Закатывает глаза, выставляет вперед ножку.
Или нет, рисунок выпал из другого тома, искусство Испании. Эль Греко, Мурильо, кающиеся грешники, немецкие пояснения. Здесь нет наполненности, все расплескано, лица — отражения в монастырских лужах, задетых каблуком. Ночь пахнет лавром и лимоном, все сильнее сосет в низу живота, ложатся под сквозняком языки свечей, искусанные губы молятся на чахоточной латыни, чтобы ночью слиться с другими губами… Нет, не то… Рисунок с ее лицом выпал и лег на ковер в трапецию света из другой книги, немецкая живопись. Дюрер, рисунки-формулы, картины-теоремы. Расплывшиеся, как моченые яблоки, мадонны Кранаха. Нет, нет. Не оттуда выпал. Выпал ниоткуда. Из темного воздуха отцовской комнаты.
Кирюша на диване. Прикасается к портрету губами, водит ими по шершавой фактуре.
Голос отца: «Что ты делаешь!? Где ты это взял?»
«Я смотрел книги, она упала».
Голос матери: «Не надо, не надо…» Увела его вниз, обняла ледяными руками: «Это его мать. Мать отца». Тени разрослись в гостиной как водоросли. Водоросли качнулись, отрыжка пузырьков исчезла на потолке. Мать подплыла к роялю, смахнула тину. Больно надавила на ля-диез. «Ну что ты смотришь? Это твоя несчастная бабушка, которую увели в плен».
Ночью он проснулся: женщина с рисунка была рядом. Он закопался в одеяло и слушал сердце. Голый подросток у зеркала закатывал глаза. У него оттопыренные уши и музыкальные пальцы. Стрелы впиваются в него, брызги крови бьют в зеркало, ползут вниз. Самовар похож на храм Святой Софии, к блюдцу с вареньем бежит муравей.
— Два слова, ваше императорское… — Отец Кирилл задержался в ложе. — Могу я говорить с вами напрямую? Для чего вам эта игра со мной?
