Явдат Ильясов - Тропа гнева
Что скажет горбун, когда персы придут к Аранхе? Война между массагетами не выходила. Собирая дружину в набег на апасаков, Бахрам отправил гонцов к некоторым яксартам, тохарам и даже авгалам, затаившим по разным причинам злобу на Кунхаза или Сохраба. Он призывал их к совместным действиям против саков тиай-тара-дайра. Однако посланников Бахрама прогнали отовсюду — люди, разорившие род единокровного братства, никому не внушали доверия.
Из толпы хорезмийцев выехал воин. Размахивая дротиком, он приблизился к укреплению.
— Эй, Кунхаз! Не стреляйте, скажу слово. — «Орел» придержал коня. — Мы уходим. Но ты не радуйся, рыбоед! Мы соберем всех кочевников, придем снова и обратим твое городище в развалины!
— Ах ты козленок! — засмеялся Кунхаз. — Забирайте своих дохлых «орлов» и никогда носа сюда не показывайте. Уходящие следы ваших ног лучше, чем приходящие. Кунхаз добр, но, если его охватит злоба, он наделает вам бед. Ты еще не встречался с жителями островов? Бегите, пока я не призвал их к себе!
Последние слова подстегнули «орла» лучше всякого бича. Хорезмиец поспешно повернул коня и ускакал. О диких островитянах, обитающих на море Вурукарта, ходили среди массагетов мрачные слухи. Они из племени апасаков, но живут особняком. У них нет ни скота, ни посевов. Они едят траву, кабанов и рыбу. Рассказывали, что островитяне кровожадны, как тигры. Говорят, своих стариков они разрубают на куски, смешивают с мясом зверей и так поедают…
Орда Бахрама подобрала трупы сородичей, вытоптала посевы ячменя, захватила три десятка коров, которых апасаки в горячке не загнали в городище, и ушла туда, откуда пришла.
Когда все стихло, Сохраб подошел к Кунхазу, заглянул ему в глаза, положил руку на его плечо и прошептал:
— Прости. Плохое подумал про тебя.
Едва дружина Бахрама исчезла вдали, Артабаз покинул городище Кунхаза и отправился в родное селение. Лучника сопровождали три массагета из рода Шакала.
Сгорбив спину, Артабаз ехал по грязной тропе. Узкие глаза апасака сверкали, как острия кинжалов. Пот стекал с низкого лба на густые брови, приплюснутый нос и вывороченные губы.
— О Кунхаз! — шептал скорбно лучник. — За что ты оскорбил меня? Ты мудр, Кунхаз, но ты поступил безрассудно. Разве я думал о власти над племенем? Нет, видит огненное око Митры! Чтобы Фароат жила в моем стойбище — это все, к чему я стремился!
Артабаза ела тоска. Лучник не выдержал, поднял голову и запел:
— О-о-о! Не вижу неба, звезд не замечаю, луна не радует меня — глаза Фароат сияют перед моим взором. О-о-о! Не для меня горят эти глаза, не для меня звучит голос Фароат, не для меня смеются губы Фароат. А без них нет жизни… Куда пойти, что совершить мне? Для чего мне родное племя, родная земля; если не для меня живет Фароат на этой земле?..
Лучник натянул повод, остановил коня. Скакун сердито переступал ногами, под его копытами чмокала черная болотная почва. Слева и справа шумели заросли тростника, впереди на топи однообразно кричала водяная птица.
— Куда мы едем? — спросил Артабаз уныло.
— В родное стойбище, — ответили сородичи, удивленные вопросом молодого вождя.
— В родное стойбище? — Лучник хрипло засмеялся. — Кто знает, где оно? Добирайтесь сами, я поеду назад.
Артабаз повернул коня и скрылся в кустах. Он выехал на равнину. Вдали, у болот, возвышались башни укрепления, где жил Кунхаз, старейшина апасаков. И жила та, что погубила Артабаза. И жил тот, кто погубил Фароат. Ни один человек не видел этого, один Артабаз видел — сердцем видел!
Лучник схватился за колчан.
— О-о-о! Моя стрела пронзит сердце Ширака…
Оборвав песню, Артабаз сплюнул, покрепче обхватил ногами бока лошади и свистнул. Скакун помчал его на юг — туда, куда недавно ушла орда Бахрама.
В это время Ширак стоял за городищем, на месте, где наутро после прихода в племя Кунхаза он встретил Фароат.
Как тогда Фароат, пастух смотрел на свое отражение в воде. Хорезмиец не узнавал себя. Кунхаз расщедрился, снарядил своих новых телохранителей, словно родовых старейшин, причем сам подобрал для каждого «оленя» одежду и вооружение.
Волосы Ширака заботливо расчесаны и смазаны маслом. На затылке они закручиваются в крупные кольца. Высокую тиару из белого войлока пастух заломил и сдвинул назад. Плечи «оленя» облегает фиолетовая куртка, украшенная по вороту, полам и рукавам золотым галуном. Пояс перехватывает красная лента. Черенок длинного кинжала, висящего справа, увенчан бронзовым клювом грифона. Просторные шаровары из кожи телят, расшитые четким узором, вправлены в мягкие сапоги с короткими, в четыре перста, голенищами.
Однако преображение мало радовало Ширака. Он думал о Фароат. После встречи в тростниках она его избегала — пропадала на пастбищах, уезжала в гости в другие родовые стойбища. Ширак понимал: девушка так поступает намеренно. В первые дни пастух от злобы кусал руки, но потом притих, как притихают люди, придавленные горем. Глаза хорезмийца погрустнели, в них исчезло выражение жестокости.
Ширак удивлялся — что с ним произошло? Пастух ощущал в груди непонятное беспокойство. Оно охватывало его при виде ягнят, неумело скачущих на лужайке, при виде ярких метелок цветов тамариска, при виде редких облаков, медленно тающих в небе.
Откуда это чувство беспокойства об окружающем мире? До встречи с Фароат пастух его не испытывал. Одно прикосновение смуглых рук Фароат — и в душе кочевника зазвучали такие струны, про существование которых Ширак даже не подозревал.
Какая сила таится в дочери Кунхаза? Думая о Фароат, юноша вспоминал жар костра, переливы свирели, мерное рокотание бубна, тонкое шуршание травы, воркование горлицы — все это, непонятно как, сливалось в сознании сына пустыни с образом Фароат и пугало суеверного кочевника.
— Она опутала меня колдовством! — пробормотал хорезмиец со страхом. — Голова моя пропала. Я не знаю, что сделаю, если и завтра будет, как сегодня. Зарежу всех, кто попадется, убегу в пустыню, куда скакун унесет!
Ширак схватился за кинжал и оскалил зубы. Однако… он вспомнил о доброте Кунхаза: разве не старейшина апасаков сохранил род Оленя от гибели? Сын Сохраба опустил руки. Что делает путник, когда заблудится в пустыне? Как поступает человек, когда он любит, а его не любят? Сидит и предается тоске! Ширак сел на песок и предался тоске.
…Сухо треснула сломанная тростинка, но Ширак этого не слышал. Кто-то тронул его за плечо. Хорезмиец неохотно поднял голову и вскрикнул. То была Фароат.
— Да сгорит мое сердце! — Она бросила к ногам Ширака нож. — Если бы Кунхаз отдал тебя «орлам», я убила бы его на месте!
Ширак схватился за голову и застонал. Рука Фароат обвила шею пастуха. Они забыли обо всем на свете.
…Фароат лежала на измятом покрывале и шептала, как в лихорадке:
— Когда ты явился в наше племя, у меня тут стало плохо. — Она приложила узкие ладони к вискам. — Не было ночи, чтобы я не видела тебя во сне — твоя душа до утра летала у моего костра. Сердце мое почернело от печали!
Фароат заплакала. По щеке женщины побежала сверкающая слеза. Хорезмиец поймал ее губами, как росинку на лепестке розы. Капля влаги была слаще меда. А еще говорят, что слезы — горькие. Пастух улыбнулся. Это была его первая человеческая улыбка.
Нашествие
В середине последнего месяца лета войско Дария подошло к Хорезму. Гонцы известили об этом Шах-Сафара. Царь хорезмийцев, Омарг и Томирис во главе отряда конных воинов поскакали навстречу персам, к окраине оазиса, где кончаются посевы и начинаются пески.
Шах-Сафар спешился и взобрался на холм. Омарг и Томирис последовали за ним. Они смотрели на юг. Прямо перед массагетами возвышалась гряда высоких дюн. Небо за песчаными буграми постепенно темнело. Вскоре окоем затянуло тучами.
— Дождь собирается? — Омарг вскинул брови. — Чудо!
Хотя лето было на исходе, время дождя еще не наступило. Пока зной спадет, пройдет целых два месяца. Вот почему Омарг удивился при виде мглы.
— Ты состарился, Омарг. — Губы Томирис тронула усмешка. — Твои глаза плохо тебе служат. Дождевые тучи бывают черными, а не рыжими!
— Откуда же эта мгла? — рассердился Омарг, — Сказал бы — ураган, однако ветра нет совсем!
— Лучше бы ураган. — Шах-Сафар вздохнул. — То идут персы.
На гребне дюны показался всадник в длинном пестром хитоне. Массагеты побледнели — так и повеяло на них от мрачного лица чужеземного конника запахом дикого, жестокого юга. Перс повернулся в седле, взмахнул дротиком и испустил боевой клич. Из-за бугров выехал отряд воинов. Они поскакали прямо к холму, на котором стояли массагеты.
— Кто такие? — крикнул один из персов, осадив коня и недобро прищурив глаза. — Отвечайте быстро!
— Тише, воин! — Томирис выступила вперед. — Спрашивает хозяин, отвечают гости.
