Леонтий Раковский - Адмирал Ушаков
Ужасная процессия двинулась в степь. Ушаков пошел вслед за телегой: он хотел заставить каторжников сжечь при нем же сундучок мичмана.
Было безветренно, но все встречные с испугом шарахались в сторону.
Телега направилась в степь, где сжигали всех умерших от чумы.
— Сбрось сундучок здесь! — приказал Ушаков, когда отъехали с полверсты.
Казак удивленно и недовольно глянул на капитана, но перечить не стал.
Сундучок сбросили с телеги.
— Ну-ка, молодцы, зажигайте сундучок! — властно сказал Ушаков каторжникам.
— У нас огнива нет, — ответил один из них, по-видимому старшой.
— Я те поговорю! Зажигай! — побагровел Федор Федорович.
— Зажигай, Копыто, слушайся их высокоблагородия! — миролюбиво сказал казак. — Мы с Гришкой поедем, а вы вдвоем тут управьтесь поскорее!
Телега тронулась. Каторжники собрали сухой травы, бурьяна и зажгли костер. Один разломал сундучок. Из него посыпалось белье, какие-то письма. Каторжник медлил бросать всё в огонь, явно думал: зря пропадет добро.
— Вали в огонь, чего смотришь! — крикнул Ушаков.
Каторжник бросил мичманские пожитки в костер. Огонь жадно лизал сухое дерево сундучка.
Ушаков стоял печальный, глядя на пламя.
«Вот и следа не останется от человека… Ветер развеет и его по степи…»
— Слыхал, сегодня поутру на базаре бабу укокали? — спросил старшой у товарища.
Ушаков прислушался.
— Насмерть?
— А, неужели так!
— Молодую?
— Да не очень.
— За что?
— Говорят, чуму по ночам разносила. Вся в синяках и язык как у змеи…
Ушаков дальше не слушал. Он рванул крючки ворота и быстро зашагал к городу. Каторжники удивленно переглянулись.
— Эх, жалко, поздно ушел: ничего не осталось, — поворошил старшой железным крюком золу.
— Нет, вот пуговица. Может, золотая, — прибавил второй, выгребая мичманскую медную пуговицу.
Ушаков бежал.
Неужели так и случилось, как он тогда полушутя-полусерьезно подумал, когда услыхал эту наивную, детскую сказку о чуме?
Легенда ходит повсюду. Он сам слыхал, как ее рассказывали корабельные плотники. Ее знает не один Федор.
Мало ли как могло случиться. Заподозрили, что каждую ночь куда-то ходит. Остановили. Осмотрели. На теле — синяк, а на конце языка — ложбинка. Вот и готово!
Холодело, замирало сердце. Он подбежал к первой городской заставе.
— Ваше благородие, стой, куда? — остановил его дед-караульщик.
— Пусти! Тут сегодня женщину убили?
— Убили старуху Егоровну.
— Ты точно знаешь, что ее?
— Как не знаю. Перекупка она, в Кривом переулке жила.
— За что убили?
— Шла на базар, просыпала какое-то зелье. Сказывают, чуму разбрасывала…
Отлегло. Ушаков снял шляпу, вытер вспотевший лоб.
— Фу ты!.. Повернулся и пошел домой.
Федор Федорович вошел к себе в комнату и остановился. На скамье сидела улыбающаяся, живая, любимая Любушка.
— Здравствуй, Феденька, я тебя жду! — кинулась она к Ушакову.
— Не подходи. Я сейчас. Федор: уксус, мундир, белье!
Он вышел в сени, облился уксусом, надел все чистое.
— Выколоти и высуши на солнце, — приказал он Федору.
Федор собрал одежду и ушел.
— А я тебя сегодня уже хоронил, — сказал, обнимая Любушку, Федор Федорович.
— Ты, верно, услыхал, что убили женщину?
— Да.
— Мне как сказали, я сразу побежала к тебе предупредить, что я жива.
— Убили ведь старуху.
— А я разве не старуха? Мне уже тридцать лет!
— Нет, ты еще у меня молоденькая, пригоженькая, — сиял Федор Федорович.
XXIII
С каждым днем эпидемия все усиливалась. У Ушакова умер еще один матрос, Сидоркин, а в других командах — флотской, солдатской, артиллерийской — чума косила народ направо и налево. Еще больше жертв было среди гражданского населения. Кто мог, уезжал из Херсона, бросая все.
Согласилась уехать и Любушка.
— Береги себя, будь здоров! Весной увидимся! — говорила она Федору Федоровичу на прощанье.
В день ее отъезда лекарь выписал из карантина Веленбакова. Нерон был совершенно здоров и напрасно томился больше недели в одиночестве и безделье.
Вечером Нерон пришел к Ушакову. За чаем он рассказал о том, как отдавал сегодня рапорт вице-адмиралу:
— Прихожу я в адмиралтейство, гляжу — поперек адмиральского кабинета прибита доска. «Где вице-адмирал?» — спрашиваю вестового. «В зале». Я — туда. Вижу — в самом углу залы, за столами, как за укрытием, сидит адмирал. Вошел, доложил. Подаю рапорт — не берет бумаги. «Кладите в ведро с уксусом, что стоит в передней», — говорит. Я положил: пусть себе мокнет! Вернулся в залу. «Приехали, — говорит, — в такую лихую пору. Назначаетесь командиром корабля номер два».
— Это пятидесятипушечный «Андрей». Там вчера два матроса заболели. Смотри!
— Э, меня чума не заберет! — смеялся Веленбаков.
Наутро Клокачев прислал приказ: «Ввиду того что моровое поветрие усиливается, все работы на верфи прекратить, а команды кораблей вывести в степь».
Стали, собираться на новые квартиры.
Весь вечер и большая часть ночи ушли на обдумывание предстоящей борьбы со страшным врагом. В эту ночь Ушаков составил диспозицию боя, который он собирался дать чуме. Он вспомнил и разобрал оба случая чумы в его команде.
Мичман Баташев, как узнал впоследствии Федор Федорович, забежал накануне на корабль № 2 к приятелю, а матрос Сидоркин, стоя на карауле, одолжился у прохожего табачком.
Ушаков пришел к выводу, что главное — это беречься посторонних и держать себя и одежду в чистоте. Кроме того, чем меньше зараженный район, тем легче борьба.
К утру он составил примерный план лагеря и правила жизни в нем.
На рассвете адмиралтейские казармы опустели. Все команды, взяв пожитки, ушли в степь.
Ушаков поднял своих раньше всех. Он отошел в степь, вымерил нужное пространство и сразу поставил часовых, чтобы за черту лагеря — ни одного постороннего!
Часть людей под командой расторопного боцмана Макарыча отрядил к реке за камышом. Остальные под наблюдением офицеров рыли по указаниям Ушакова землянки и ставили палатки.
И всюду поспевал он сам.
Работа кипела.
Работали охотно — на воздухе, не в надоевших мастерских. Хотя чем выше подымалось солнце, тем становилось тяжелее.
Все другие команды устроились на новом месте за один день, а ушаковская — только к вечеру следующего дня вошла в палатки.
Ушаковский лагерь резко отличался от всех даже по своему внешнему виду. У всех других стояли большие палатки или землянки, где было набито народу как сельдей в бочке.
Ушаков же сразу разделил свою команду на небольшие артели, обособленные друг от друга.
У всех ходили по лагерю свободно, из одной палатки в другую: «Нет ли огоньку?», «А ну-ка, ребятки, у кого разживусь щепоткой соли — завтра отдам!»
А к палаткам и землянкам артели ушаковцев не смел подойти никто из товарищей соседней артели.
За водой и покупками наряжались команды с офицером. С посторонними было строжайше запрещено иметь дело.
Перед лагерем выстроили отдельную больничку, а еще дальше, в степи, стоял страшный карантин.
День ушаковцев начинался с просушивания и проветривания постелей и одежды. Перед каждой палаткой горел костер.
Ушаков говорил:
— У нас тут одна работа и забота: беречь себя. Не ленись мыться, не ленись чиститься!
Он сам проверял команду и не щадил ленивых.
Только два случая чумы приключились в лагере Ушакова, и то вскоре после переезда из городских квартир.
Палатку и все вещи чумных сожгли, их артель расселили сначала по одиночным землянкам, а потом всех свели в новую палатку.
Прежнее место, где осталась лишь куча золы, окопали рвом.
Но это были последние жертвы среди ушаковцев, и Ушаков каждый день с удовлетворением выслушивал в рапорте дежурного по лагерю: «Больных моровым поветрием не оказалось».
Ко всем остальным лагерям часто наведывался казак со зловещим черным флажком на пике, а ушаковцы спали спокойно.
Страшная восточная гостья отступила перед бдительным и мужественным капитаном корабля № 4.
Капитан Федор Ушаков вышел победителем в этом беспримерном, трудном единоборстве с чумой.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Чума не помешала Федору Федоровичу Ушакову достроить свой 66-пушечный корабль «Св. Павел». Последний случай чумы был у капитана Ушакова 4 ноября 1783 года, тогда как в других командах она еще продолжала свирепствовать всю зиму. От чумы умер и сам адмирал Клокачев.
«Св. Павел» был в срок спущен на воду и присоединился к эскадре, которая стояла в Ахтиарской бухте под командой адмирала Мекензи.
Ушаков хорошо помнил эту защищенную от ветра, незамерзающую, уютную бухту. Десять лет назад он, командуя 16-пушечным кораблем «Модон», стоял в Балаклаве, охраняя ее от возможной высадки турецкого десанта, и потому хорошо знал эти берега.
