Владимир Владимиров - Повесть о школяре Иве
— Что надо?! — крикнул старик сиплым, глухим голосом.
— Мне мессира Амброзиуса.
— От кого?
— От магистра Петра.
— Подожди!
И окошко закрылось.
Потом за дверью прогремело железо засова, и в приот* воренную дверь просунулась та же голова старика с длинным горбатым носом:
— Что надо?
— А вы и есть мессир Амброзиус?
— Да, да! Что надо? — с раздражением спросил старик.
Ив объяснил.
— Входи, — сказал ему аптекарь, пропуская в дверь. — Наверх, — кивнул он головой на лестницу.
Ив поднялся на площадку и стал у двери, а старик долго возился с засовом. Лестница была освещена тусклым светом, проникавшим с улицы сквозь узкое оконце над входной дверью. Ив разглядел черный длиннополый балахон аптекаря с широкими раструбами рукавов. Шаркая ногами и кряхтя, опираясь на перила, старик взошел по лестнице и толкнул рукой дверь. В комнате с такими же окнами, как у магистра Петра, и тоже выходящими на реку, стоял пряный запах каких‑то сухих трав и корней, развешанных пучками на натянутых под потолком веревках, и разноцветных настоев в диковинных стеклянных бутылях, расставленных на полках.
Тяжело переводя дыхание, аптекарь сел в деревянное кресло у окна. Пожевав беззубым ртом, он сказал:
— Ночевать можешь там, в чулане, — он указал на маленькую дверку, — только ночевать. Приходить будешь, как только начнет темнеть. Я открываю сам, слуги нет. Уходить будешь, как только рассветет. Платить шесть оболов парижских[40] за пятнадцать дней.
Ив не очень‑то разбирался в стоимости всех этих монет, но, помня слова магистра Петра, что на оплату ночлега он себе заработает, согласился на условия аптекаря. Провожая Ива к входной двери, аптекарь сказал:
— Передай мой поклон магистру Петру и спроси его, не прислать ли ему имбирного корня для желудка или лакрицы Скажи, есть у меня лакрица самая лучшая, испанская И потом скажи, что получен тростниковый сахар. Я знаю, он его любит. Смотри же, приходи, как только начнет смеркаться.
Выйдя снова на мост, Ив направился было дальше в сторону города, в сторону острова Сите, но не решился покинуть мост и пошел обратно. «Успеется, — думал он, — а пока надо держаться поближе к «Железной лошади», к магистру Петру. Вот завтра стану настоящим школяром, узнаю все, как и что, тогда и посмотрю город».
Теперь на мосту людей было много. Теснясь, они медленно двигались навстречу друг другу. Были здесь магистры и школяры, ремесленники и монахи в черных и коричневых рясах, паломники–богомольцы в подвязанных сандалиях, с высокими палками в руках. Не видно было только крестьян, разошедшихся по своим деревням. Разносчики с лотками выкрикивали названия своего товара — вишен, слив, яблок, груш, орехов, кресс–салата. Точильщики выхваливали свое умение точить ножи и кинжалы, старьевщики зазывали в свои лавки. Иногда раздавался громкий и протяжный окрик, и толпа шарахалась в сторону, пропуская слугу, ведущего под уздцы мула в разукрашенной кистями уздечке, с ковровым чепраком на спине. Боком в седле с высокой спинкой, как в кресле, восседала дама в богато расшитом золотом платье, с лицом, закрытым легкой вуалью, или сановитый клирик — прелат[41] или аббат[42], и в этом случае позвякивал колокольчик, подвешенный к уздечке, а горожане отвешивали поклоны едущему. Шнырявшие в толпе мальчишки старались подергать мула за хвост, прыгали, смеялись. Женщины толпились у мясных и рыбных лавок, у лавок с растительным маслом, винными дрожжами и пряностями, у булочных; мужчины — у башмачников, оружейников и менял[43], у дверей портных, у цирюлен, у лавок с горнами, молотами, веялками и мельничными жерновами. Магистры и школяры обступали лари торговцев книгами. Торговли дорогими тканями и сукнами на Малом мосту не было, это было привилегией Большого моста. Людно было у здания суда и торговой биржи.
Ив увидел толпу, ставшую в круг и на что‑то глазевшую. Из толпы неслись взрывы смеха, одобрительные возгласы, свист и звук бубна. Ив подошел к кругу и, приподнявшись на цыпочки, смотрел через плечи и головы.
В середине круга стоял жонглер, немолодой, длинноволосый, в шляпе, и ударял в бубен, держа его высоко. А у его ног то садилась на корточки, то подпрыгивала худая и жалкая обезьянка, озиравшаяся вокруг злыми желтыми глазками. Прыгала она нехотя и только тогда, когда жонглер дергал за веревку, привязанную к ее задней лапке. Обезьянка судорожно хваталась за веревку и морщилась» наверно, веревка резала ей лапку. Она была одета в длиннополую черную одежду, похожую на сутану священника.
Увидав жонглера, Ив вспомнил Госелена. Что сталось с его легкомысленным «другом»? Продолжает ли он «зарабатывать» в замке Понфор? Знает ли он о его аресте и исчезновении из подвала? Госелен так спешил в Париж на ярмарку, а вот и опоздал. Уж не поплатился ли он на него, Ива? Клещ кого угодно обвинит, чтобы спасти свою шкуру. Ив вспомнил, что у Госелена было письмо к хозяину парижской таверны, марсельцу. Не к хозяину ли «Железной лошади»? Ив удивился самому себе: какое ему дело до судьбы Госелена, случайно повстречавшегося ему и навязавшего свою пресловутую «дружбу»?
Жонглер продолжал свое представление. Обращаясь я обезьянке, он спросил:
— Могу ли я пройти к святому отцу?
Обезьянка фыркнула и протянула ему лапу.
— А, понимаю! — воскликнул жонглер, вынул из кармана яблоко и дал обезьянке. — Теперь вы проводите меня к святому отцу?
И под смех и крики толпы он усадил обезьянку себе на плечо, где она занялась яблоком и, съев его, стала преспокойно почесываться и разыскивать у себя в шерсти насекомых. А жонглер взял в руки висевшую у него за спиной виолу, смычок и, подыгрывая себе, стал нараспев говорить:
Рим и всех и каждогоГрабит безобразно,Пресвятая курия[44] —Это рынок грязный.К папе ты направишься,Ну, так знай заранее:Ты ни с чем воротишься,Если пусты длани[45].Писарь и привратникиВ этом с папой схожи,Свора кардинальскаяНе честнее тоже.
Слова жонглера сопровождались шумным одобрением Слушателей.
— Верно! Так оно и есть! — раздавались выкрики.
Кончив свой сирвент[46], жонглер снял обезьянку с плеча и поставил ее на пол, потом дал ей в лапы свою шляпу и пошел по кругу. Обезьянка протягивала шляпу людям, а те бросали в нее железные и медные су. Обойдя круг три раза, жонглер снова стал посредине, а обезьянку усадил перед собой на землю. Начался любимый номер зрителей — диалог между жонглером и обезьяной. Жонглеры обладали древнейшим искусством произносить слова не своим голосом и не раскрывая рта. Так и этот жонглер говорил и за себя и за обезьяну, и «ее» голос был похож на голос ребенка. Свой же голос жонглер старался понизить до баса, и эта резкая разница голосов вызывала смех и шумную радость толпы.
— Скажи, кто пойдет в рай? — басил жонглер.
— Святой отец папа и все клирики, — пищала обезьяна.
— А еще кто?
— Убогие бедняки и калеки, сервы, умершие от голода и нищеты.
— А в ад?
— Туда пойдут магистры и философы, рыцари, погибшие на турнирах и на войне, простые воины и свободные вилланы.
— А куда же пойдут нежные благородные дамы? Куда денутся золото, серебро, пестрые ткани и дорогие меха?
— В ад! — пискнула обезьяна.
— В ад! — крикнули из толпы.
— А музыканты и жонглеры?
— В ад!
— А короли всего мира?
— В ад!
— В ад! В ад! — дружно подхватила толпа.
— В таком случае, я хочу быть в аду! — сказал жонглер своим обыкновенным голосом, раскланялся и снова пошел по кругу, протягивая шляпу, в которую на этот раз посыпались и серебряные монетки.
В эту минуту рядом с Ивом очутился высокий, худой монах в потрепанной коричневой одежде, с тонзурой[47] на макушке, с четками на кисти руки. Пронзительно и зло он крикнул толпе, подняв руку с пальцами, сложенными в крестное знамение:
— Несчастные! Вы жадно глазеете на кощунственное зрелище, слушаете богомерзкие, еретические слова, и развращенный ухищрениями демонов разум ваш не постигает истины! Откройте глаза ваши и уши ваши! Разве не знаете, что человек, умеющий говорить, не раскрывая рта своего, одержим дьяволом, находящимся у него в животе и говорящим оттуда? А это безобразное животное не что иное, как один из демонов, принявший свой любимый вид — обезьяний. Вы же видели, как эта обезьяна хромает, а хромота — отличительная черта дьявола! И всего этого мало вам, о несчастные, лицезрением дьявола обрекающие себя на вечные муки в пламени ада!
Никто не обращал внимания на истошные вопли монаха, и толпа стала медленно растекаться в одну и другую сторону моста. Ив видел, как жонглер снял со спины холщовый мешок, сунул в него обезьянку, снова надел мешок на спину и пошел по направлению к городу. За ним ушел и монах. Из толпы школяров, мимо которой он проходил, раздался свист, и вдогонку монаху полетело печеное яблоко, угодившее ему в спину. Монах подобрал полы своей рясы И пустился бежать под громкое улюлюканье школяров и присоединившихся к ним мальчишек.
