Владимир Владимиров - Повесть о школяре Иве

В. Владимиров

ПОВЕСТЬ О ШКОЛЯРЕ ИВЕ

Глава I

ЛЕС

Значит, это была колдунья?!

— Несомненно: нос крючком, седые космы волос, усы, горб и один–единственный лошадиный зуб — верные приметы!

— Но ведь она сказала, что она из деревни и собирает целебные травы.

— Да, чтобы варить свои колдовские зелья!

— Значит, мы пропали?

— Почему? Когда мы сказали ей, что заблудились, она посоветовала нам найти ручей и идти по его течению. Ручей мы нашли, надо исполнить остальное. Она просто оказалась доброй колдуньей.

— Но ручей может нас вывести вовсе не к Парижу!

— Куда бы он ни вывел, он выведет из этого проклятого леса, где мы плутаем с тобой вторые сутки. И нечего терять время, идем! Хочешь, я спою тебе мою лучшую песню? Это приободрит тебя. Из всех жонглеров я один пою ее. — И он протянул руку к лежащим рядом с ним в траве виоле — трехструнной скрипке — и смычку.

— Мой дорогой Госелен. я думаю, что было бы благоразумнее, если бы мы попытались изловить одну из этих рыбок и приготовить из нее похлебку, — она насытила бы нас лучше твоей песни.

— Знаешь что, Ив? Мы познакомились с тобой на большой дороге всего три дня назад, и, если память мне не изменяет, ты уже оскорбил меня раз десять! Ты мечтаешь поступить в ученики к одному из парижских магистров. Имей в виду, что дерзких школяров в школах Парижа секут, и пребольно!

— Смотри! Смотри! — крикнул будущий школяр, наклонившись над ручьем. — Вот так рыбина! У нее две головы!

— Постаралась все та же добрая колдунья, не иначе!

С этими словами жонглер бросился к ручью, сорвал со своей головы шапочку, и через мгновение в ней трепыхалась диковинная форель. А Ив, достав из своего холщового мешка котелок, огниво и кремень, набрал хворосту и домовито принялся за разжигание костра и варку похлебки.

Госелен лег на спину, заложив руки под голову.

— Ах, — вздохнул он, — сейчас самое веселое время в Париже, самая большая ярмарка! Труверы севера и трубадуры[1] юга, жонглеры Артуа и Вирмандуа, Шампани и Лангедока — все собираются в Париже. Ты себе представить не можешь, какое это веселье, какая жизнь! И что может сравниться с привольным житьем стихотворца–певца! Едет он на своем коне, за ним — слуга… Да, был и у меня свой конь, был и слуга, но — увы! — все это оставил у себя мой трувер… Остановишься, бывало, на ночлег в придорожной таверне, ешь, пьешь на столько су, на сколько хочешь, накормишь и коня и слугу, а расплатишься стихами или песней. Купцы при ввозе в Париж своего товара, а вилланы[2] — продовольствия платят пошлину деньгами, а мы, жонглеры, — песней, игрой на виоле, прыжками сквозь обручи. Ни один праздник не обходится без жонглера. Турнир[3], посвящения в рыцари, а чаще всего — церковные праздники и ярмарки. Всюду — жонглер! Клирики[4] преследуют труверов, прославляющих любовь, а нас признают, потому что мы поем о делах знатных рыцарей и князей церкви — епископах, о житиях святых. Вот ты увидишь, что такое большая парижская ярмарка. Толпа колышется, как морские волны, кричит, хохочет. Поют виолы, звенят ситолы[5] и арфы, гудят бубны. А на помосте над морем голов — жонглер!

Госелен вскочил на ноги и, подняв высоко одной рукой виолу, а другой — смычок, воскликнул:

— «Слушайте меня, рыцари и солдаты, горожанки и горожане, бароны и мудрые клирики, умеющие читать, прекрасные дамы и девушки, и вы, маленькие дети, слушайте меня все мужчины и женщины, малые и большие!..» И какой дьявол затащил нас в этот лес?!.

— Тот самый, — отозвался Ив, стоя на коленях и раздувая плохо разгорающиеся сыроватые ветки, — который сейчас лежал на траве и мечтал о вольной жизни, вместо того чтобы помочь мне скорее сварить похлебку.

— Опять?! — обидчиво воскликнул Госелен. — Ты отказался слушать мою лучшую песню, теперь ты сравниваешь меня со злым духом! Ты забыл, наверно, что, когда я звал тебя укрыться в лесу от жары, ты с радостью согласился и ты же, обрадовавшись орехам, затащил меня бог знает куда!

— Не сердись, я пошутил, — добродушно сказал Ив. — Помни, что мы условились быть добрыми друзьями. Мы оба дружно вошли в лес и дружно ели ежевику и орехи, оба дружно…

— Ха–ха! И дружно заблудились! Ты прав. Давай так же дружно добираться до веселого Парижа!

Госелен подбежал к Иву, стал на колени рядом и вместе с ним принялся раздувать огонь.

Заросли орешника обступили стремительно бегущий по разноцветным камешкам звенящий ручей. В его прозрачной воде весело шныряли взад и вперед форели — голубые, с красными и белыми пятнышками. Заросли эти были частью дремучего леса, каких множество было тогда, в начале XII века, в Северной Франции.

В лесу царил полумрак. Густая листва огромных столетних дубов, лип, вязов переплеталась и скупо пропускала солнечный свет. Колючие ветки диких яблонь и вишен, цепкие, усаженные шипами стебли ежевики, орешник непроходимой зарослью обеспечивали приют всякому зверью и птицам — завидной добыче охотников и птицеловов. Медведи, волки, лисицы, белки, куницы, рыси, дикие кошки, барсуки, олени, кабаны, дрозды, соловьи…

Таинственная сторожкая тишина нарушалась еле уловимыми для человеческого слуха звуками: прошуршит распластанными по земле листьями фиалок саламандра, мелькнув ярко–желтыми пятнами на черных боках; малиновка с оранжевым горлышком кинется за червячком и упорхнет с ним в дупло; проскользнет змеей безногая ящерица–медяница. Ночью вылезет из своей норы на склоне оврага увалень коротконогий барсук, отправляясь поживиться кореньями, падалью яблок или крольчонком; трусливо прислушивается он к каждому шороху и робко похрюкивает. И только ручей неустанно пронизывает тишину своим стеклянным звоном.

Когда в ненастные ноябрьские дни несется с океана штормовой ветер, великаны–деревья не дрогнут, крепко держатся, широко расставив глубоко в земле огромные узловатые корни, и только гудят вершинами, словно ветер принес с собою голос морского прибоя. А под ними все та же тишина, зловещая в эту сумрачную, дождливую пору. Веками хранит она немало темных людских поступков и кровавых преступлений разбойничьих шаек с больших дорог и грабительских отрядов рыцарей, ради наживы нападающих на торговые караваны купцов или на отряды своих исконных врагов — таких же, как и они, рыцарей–феодалов, междоусобные войны с которыми за личные обиды они вели из поколения в поколение.

Редкий путник осмелится укрыться в лесу от непогоды, уйти в глубь его для отдыха. Каких только волшебных сказок и страшных легенд про леса не создал французский народ! Каких поэм и повестей не слагали про них труверы — поэты–певцы того времени! Они населяли леса злыми колдунами, огнедышащими драконами, огромными львами, козерогами и диковинными птицами. Заколдованная тишина дремучего леса столетиями хранила свои жуткие тайны.

Хотя форель и была двухголовая, она не утолила голода, Но зато дала повод Госелену рассказать, как колдуньи делают на расстоянии все, что им вздумается, — пример тому эта рыба. Когда в траве юркнула саламандра, на мгновение задержав свой бег и словно рассматривая сидящих у костра, Госелен сказал, что это неспроста — ведь саламандры тушат огонь, об этом говорил ему не более не менее, как один очень ученый каноник[6], — и что колдунья, продолжая им покровительствовать, послала саламандру потушить их костер, значит, надо скорей уходить, чтобы засветло выбраться из леса. Доводы были настолько убедительны, что Ив не мог с ними не согласиться. Затоптав костер, надев на спину мешки, они снова стали пробираться вдоль ручья сквозь зеленые заросли.

— Вот твоя добрая колдунья, — сказал Ив, — несмотря на то что все умеет, не избавила нас от этих отвратительных колючек. Смотри, на что похожи наши блио.

И действительно, рукава и полы их камзолов, узких в талии и доходящих до колен, были изрядно изорваны. Изорваны были и узкие, облегающие ноги штаны бурого цвета у Ива и разноцветные (одна штанина красная, другая зеленая) у Госелена. Он хвастался, что происходит от знатного сеньора, почему и штаны у него двух цветов. Исцарапаны были и кожаные низкие сапоги.

Госелен засмеялся:

— Не унывай, мой друг! Нам только добраться до Парижа, а мне — спеть там мою песню, и, клянусь святым отцом[7], у нас будут блио и штаны на удивление всем!

Молодость брала свое — ведь Госелену было девятнадцать лет, а Иву семнадцать. У Госелена были белокурые вьющиеся волосы, светлые глаза и белое смазливое, немного женственное лицо с ярким румянцем. У Ива из‑под широкополой, глубоко сидящей на голове суконной шляпы свисали до плеч каштановые волосы Лицо было смуглое, скуластое, с тонким, с горбинкой носом и смышленым взглядом больших темных глаз.