Франц Энгел - Мера Любви
Джованни попытался высвободиться, но аббат только усилил хватку и, рванув Джованни на себя, зашипел ему в самое ухо:
— Я теперь понял, что ты за птица! Добреньким он прикидывается, милосердие разыгрывает! Тьфу! Тоже мне, распустил всех, и каноников своих подлых, и священников-мерзавцев! Сам первый нерадивый, сам распутник, вот и другим позволяешь! Благодетель воров и разбойников, подстать своей шайке, надо ж было тебя из такой дали выписывать! — дом Бернард хорошенько тряхнул Джованни для острастки. — Чтоб ноги твоей больше в моем монастыре не было! Понял?
Джованни кивнул.
— Не слышу! Епископ самозваный! — прикрикнул дом Бернард. — Молоко еще на губах не обсохло, а туда же… — аббат захлебывался от возмущения. — Мальчишка! И подумай над тем, что ты натворил, скандалист! Тебе-то, конечно, плевать на церковную реформу, на постановления соборов, только чем же ты на Страшном Суде оправдываться будешь за стадо свое разбредшееся? А ведь с тебя за каждую овцу заблудшую три шкуры сдерут, негодяй!
Джованни молчал, и гнев аббата словно оставался бесплодным. Дому Бернарду очень хотелось вынудить Джованни хоть как-то ответить на его оскорбления, но вместе с тем ему было мучительно стыдно.
— Ты на мою аббатскую власть покусился! — начал оправдываться дом Бернард. — Да какое ты имеешь право? Что ты себе надумал, состряпал из меня самодура какого-то, я, мол, чудовище, а ты хороший! Я, если хочешь знать, всегда все делаю по совести, все взвешиваю, и каждый раз думаю, и в этот раз тоже подумал, как бы поступил на моем месте святой Бернард Клервоский!
— А как поступил бы Господь наш, Иисус Христос? — спросил Джованни, сжавшись, ожидая, что дом Бернард его ударит.
Аббат разжал пальцы:
— Не смей, не поминай имя Господа нашего всуе!
— Прощайте, господин аббат, простите, если я вас обидел, и да пребудет с вами милость Господня, — проговорил Джованни и быстрым шагом покинул галерею. Из монастыря он уехал немедля.
ГЛАВА XVII
О встрече Джованни с Гийомом де Бельвар, графом Честерским
По возвращении Джованни в Силфор оказалось, что его дожидаются два посланца. Первый — еще со дня святого Иллариона. Он привез толстый рулон из Лондона от Джованны. Второй прибыл недавно из Рима с ответом Папы на прошение Джованни об аннулировании брака и письмом от дяди-архидьякона.
Сначала Джованни решил вскрыть официальное послание. Ломая папские печати, он порвал пергамент дрожащими руками, поднес письмо к глазам, собираясь читать, отвел прочь, не в силах побороть волнение. А если ответ отрицательный? Что он станет делать, как сможет помочь несчастной Беатрисе? Посланник, троюродный племянник Беатрисы, молча ждал. Он лишь выполнил то, что велел ему Джованни — передал прошение архидьякону Роландо Буонтавиани; потом все решалось без его участия, при закрытых дверях, ответ ему передали уже запечатанным, и он не знал, что в письме. Джованни пересилил себя, пробежал глазами по стройным рядам тщательно выписанных латинских строк.
— Да! — воскликнул он.
— Вот, — Джованни зачитал формулу, по которой брак между Гильбертом и Беатрисой признавался несуществующим. — Поезжайте скорее, обрадуйте ее, — Джованни светился от счастья. — Мне нечем вознаградить вас за труды, но она отблагодарит вас.
Во вторую очередь Джованни распечатал письмо дяди, оно было кратким и содержало лишь ультиматум: впредь не затевать подобных интриг. Дядя заявлял, что помог в первый и в последний раз.
Послание из Лондона, оставленное Джованни напоследок, содержало сюрприз — в длинный свиток письма было завернуто несколько локтей белоснежного полотна. Джованни поцеловал печать сестры: милая, добрая, заботливая Джованна! Она укоряла брата за то, что он так и не написал ей. Конечно, он не забыл, и речи об этом не шло, но кого же ему было послать в Лондон? Только теперь он мог наконец отправить письмо с ее человеком.
Джованни сразу сел писать ответ. Слова ложились на бумагу с трудом, перо царапало. Стояли холода, Джованни писал пару слов и дышал на пальцы, приходилось торопиться, чернила замерзали: «Вы не представляете, дорогая сестра, как здесь все бедствуют, люди едва сводят концы с концами»; «похоже, у моей церкви совсем нет средств, возможно, даже долги, каноники от меня скрывают истинное положение дел»; «недавно я поссорился с местным аббатом, произошла ужасная сцена»; «Зимы в Англии всегда такие? А то мне с непривычки кажется, что наступает конец времен»; «у меня все хорошо».
В ближайшее воскресенье после мессы в своей церкви Джованни самолично объявил об аннулировании брака между Гильбертом и Беатрисой. Силфорцы притихли раскрывши рты. Недовольство родилось моментально и естественно, проросло из обычной нелюбви необразованного люда к «грамотеям». Но это первое недовольство не смогло еще преобразиться в ненависть, помешало удивление. На самом деле никто не ожидал, что Джованни удастся провернуть такое дело. Ни один человек не посмел возражать открыто, даже мыловар и его родня. Силфорцы решили, с их новым епископом шутки плохи. «У него длинные руки, до самого Рима», — начали говорить в городе.
В середине Адвента к Джованни приехал господин Аштона Орм Фиц-Роджер. Он сказал, что явился просто так, познакомиться с соседом, но разговоры о хозяйственных нуждах были Джованни совсем не интересны. Посетитель это быстро заметил, и перешел к делу:
— Маркграф Честерский прибудет в свой замок Стокепорт накануне Рождества. Это меньше чем в десятке миль отсюда. Я своими ушами слышал: граф сказал, что приедет к вам в праздники.
Джованни почувствовал, как его лоб покрывается испариной.
— Это точно? — спросил он. — То есть, граф не может передумать?
— Раз уж граф что сказал, так тому и быть, — не без пафоса заявил Орм де Аштон.
«Я не боюсь, — попытался убедить себя Джованни, — чего мне бояться?» Но он боялся. Он помнил слова Генриха II. А вдруг столкновение с графом неизбежно? Маркграф Честерский обладал в своем палатинате властью, сравнимой разве что с королевской, и благополучие Джованни, судя но всему, всецело зависело от расположения всесильного Гийома де Бельвара.
Когда Джованни сообщил о приезде графа каноникам, те перепугались и схватились за подготовку к празднику на удивление усердно, словно сами их жизни оказались бы под угрозой, посмей они не угодить графу. С того времени они проявляли просто чудеса сговорчивости. Джованни распорядился украсить церковь и отрепетировать все службы до мельчайших подробностей. В соборе было слишком холодно, и каноники дневали и ночевали у Джованни в епископском доме: катали свечки из огарков, чинили одежду, чистили утварь. Праздник обещал быть на славу, но Джованни все равно продолжал волноваться.
Двадцать четвертое декабря — пасмурный, короткий день — тянулся для него невыносимо долго. Он не мог усидеть на месте. Джованни, пожалуй, переживал так в последний раз только накануне своего рукоположения. Застелили скамьи на хорах, положили уголь в шары для обогрева рук во время мессы, даже зажгли драгоценные свечи, когда наконец прибежал старший сын декана Брендана и закричал с порога, что граф въезжает в город. Архидьякон Фольмар вручил Джованни епископский посох, каноники выстроились для выхода. Джованни замер и весь обратился в слух: скоро на площади загрохотали подковами по мерзлой земле тяжелые боевые кони, послышались голоса, кричавшие что-то по-французски. Джованни прильнул к проему в складках занавеса, отделявшего сакристию от церкви. Когда вдруг широко распахнулись створки соборных дверей, Джованни вздрогнул. Два пажа встали по обеим сторонам от входа и склонились в поклоне перед высоким человеком в роскошном воинском кафтане поверх кольчуги и широкой горностаевой мантии на плечах. Граф преклонил колено на пороге, перекрестился. Вслед за ним, бряцая оружием и звеня подковами, вошло около дюжины рыцарей. Скамью в первом ряду перед алтарем слуги забросали мехами. Джованни судорожно сглотнул и дал знак начинать.
Потом, занятый служением мессы, он не мог разглядеть никого и ничего во тьме церкви. Запах ладана и воска смешивался с паром от дыхания множества людей, собравшихся в морозном соборе ради праздника, и оттого все вокруг представлялось окутанным мистической дымкой. Пение каноников возносилось под гулкие своды, Джованни весь трепетал от восторга, он и думать забыл о своем страхе.
Только после мессы, благословив паству и удалившись в сакристию, Джованни словно очнулся. Ему не за что было укорять себя, все прошло благополучно, каноники заслуживали благодарности, и Джованни от всего сердца поблагодарил их, как только они пришли, завершив пение последнего гимна. С Джованни сняли тиару, тяжелую фелонь. «Но что теперь?» — спросил он себя. Словно в ответ на его безмолвный вопрос в сакристию явился декан Брендан с известием, что граф желает говорить с сеньором епископом.
