Франтишек Кубка - Мюнхен
«Я тоже убегу, — подумал Ян, — тоже из-за любви. Таня меня уже не может любить. Что я такое? Тростинка на ветру. Даже на пропитание не могу заработать. Что ей делать со мной и моими стишками?»
Суд уже наверняка закончился. Пан доктор Горжец снова выиграл! Но почему в зале суда среди присутствующих не сидел Олдржих Каха? Почему там не было Лаубе? Почему никто не пришел от Самека, совсем никто, а были только журналисты да несколько любопытных старух? Был там только доктор Клоучек, убежденный, что он может выиграть любой процесс, что и на этот раз он тоже выиграет. Но не удалось! Он конечно проиграл! Ведь судья с самого начала не верил Яну. Не верил ему потому, что видел в Яне тайного пособника большевиков. А Ян между тем помогал Масарику, который не любил большевиков. Запутанное, бессмысленное дело!
Как ему из него выкрутиться, одному, всеми покинутому? А может, ему лучше куда-нибудь убежать, как в свое время сделал его прадед? Да, наверное, ему придется бежать! Ото всех, и от Тани, которая не захочет больше его видеть, хотя он ей ничего не сделал, а наоборот, любит ее всем сердцем, разумом, душой и телом…
Ян не пойдет домой, у него нет дома. Дом у него был в вагоне, в котором он ездил по Сибири, в старых московских меблированных комнатах, а потом он потерял дом.
А родина? Нет у него и родины…
Безработный интеллигент ходил по улицам Праги. В ближайшее время он будет арестован по обвинению в лжесвидетельстве… «Пойте весело, петухи…»
Ян бродил по улицам Старого города, искал самую темную из них. Такую, где бы горели красные фонари борделей, где из вонючих подворотен орали оркестрионы, а вокруг ходили бы пьяные.
Когда несколько лет назад ему сказали, чтобы он помог убедить чешских солдат уйти из Сибири, то он делал это, и хорошо делал… Это было и его дело. Что нужно было чешским солдатам в Сибири и почему они душили революцию русского народа? Тогда он чувствовал себя хорошо. Сейчас ему было плохо, очень плохо. Это не его дело… Он пригласил сам себя:
— Пойдем чего-нибудь выпьем, пан лжесвидетель!
Но вот появился свет, много огней. Под фонарями туда-сюда прогуливались девицы, виляя задом, словно рыбы хвостом. Они хохотали, как сегодня хохотали журналисты в зале суда, перешептывались. Полицейский в каске шел по краю тротуара. Этот тротуар, может быть, лет пятнадцать назад вытесал каменщик Ирка. Полицейский шел и не замечал девиц. Это их заповедник — Пороховые ворота.
Ян стоял и смотрел, куда зайти выпить, как вдруг у тротуара остановилась машина и незнакомый, но в то же время страшно знакомый голос произнес:
— Чего вы, доктор, шляетесь у Пороховой башни? Поехали со мной!
— Куда?
— Запить все это.
— Что?
— Тюрьму, которая нас ожидает. — Это был шеф-редактор Лаубе. — Будем сидеть, хе-хе-хе! Плохо вы все это придумали!
— Я ничего не придумывал.
— Вы гордый и покорный, пан доктор. Разве не так, чешский брат?
22
Шеф-редактор Лаубе был в «Астории» как дома.
Он заказал два коктейля, вытащил из кармана вечерние газеты и начал:
— Вот здесь черным по белому. Доктор Клоучек мне уже звонил два часа назад: «Демократическая газета» осуждена за оскорбление личности! Хе?.. Кто оскорблял? Вы, пан доктор, вы! Мне и в голову не придет сидеть за вас! Прочтите, чтобы удостовериться: «Свидетель д-р Ян Мартину будет отдан под суд за лжесвидетельство. Конец заговора против героя!» Хе-хе… — смеялся Лаубе. — Я вам кое-что скажу, чешский брат! Если бы мне пришлось присягать на библии, я подготовился бы к этому посолиднее, чем вы с паном доктором Клоучеком. Когда Клоучек выигрывал все процессы, была либеральная монархия, уважаемый! А сегодня? Вы и Карел Самек думаете, что у нас демократия. Вы последние, кто исповедует эту веру. Хе-хе… Демократия-то еще есть, она не умерла, но она спит. Потом умрет, и мы вместе с ней.
Декольтированные накрашенные девицы в длинных юбках с разрезами сидели, поглядывая на одиноких гостей, показывали ноги, потели и потягивали из узких бокалов шампанское. Ждали, когда их кто-нибудь пригласит.
Громко играла джазовая музыка. Парочки вставали и выходили на паркет.
— Danse macabre[17], — сказал об их танцах Лаубе и спросил: — Вы танцуете, чешский брат?
— Мне не до танцев, — сказал Ян.
— Что с вами? У вас плохие нервы. Вам надо подкрепиться, дружище. — Лаубе заказал ужин и долго выбирал вино: — Сухое или крепленое?
— Я в этом ничего не понимаю.
— И эту науку вам следует изучить, — профессорским тоном сказал Лаубе. — Я предлагаю сухое.
— Так, значит, нас осудили, — сказал Ян.
— Вот что вас беспокоит… Забудьте об этом. Осужден я, Лаубе. Видите, меня это совсем не трогает.
Ян стал перечитывать газеты.
«Голос Праги» назвал Яна представителем группы литературных вредителей: «Они сосредоточиваются вокруг некоего псевдописателя и на его вилле организуют оргии. В них, к сожалению, принимают участие и ответственные лица, которые, по всем предположениям, должны были бы стоять над партиями».
«Вечерняя газета» уделила половину колонки так называемой интеллигенции. К ней, судя по университетскому титулу, принадлежит писака, которого пан доктор Клоучек вытянул в суд в качестве свидетеля.
— «Пора уже обратить внимание этих индивидуумов на гнев народа, — читал Ян. — Декаденты, плагиаторы…»
— Плагиатор — это я! — пояснил Лаубе.
— «Еврейские журналисты»…
— Это опять я! — воскликнул Лаубе на все помещение.
— «Адвокаты с размягченными мозгами»…
— Это доктор Клоучек! — снова крикнул Лаубе.
— «Лентяи и пожиратели икры на званых вечерах в большевистском логове на Виноградах… Когорта недругов честных ремесленников, крестьян, служащих и вообще всех граждан, которым дорога родина, в то время как им дорог только красный интернационал».
«Чешский сельский житель» писал о сатисфакции, которую должны дать «клеветники» Антонину Швегле: «Швегла наверняка страшно оскорблен нападками на выдающихся людей, стоящих во главе армии. Он так любит армию, как в свое время чешские крестьяне любили войско Жижки».
«Есть еще судьи в Чехословакии» — так озаглавил свою статью вечерний выпуск «Городского обзора». «Осуждена клика, то есть некое акционерное общество, по всей видимости фиктивное, акций которого не существует. Оно питается из государственных средств, средств, которые народ предоставляет, к своему же несчастью, министерству иностранных дел, чтобы оно могло различными способами проводить антинародную, антиславянскую политику. Но недостаточно только осудить «Демократическую газету»! Надо требовать, чтобы свидетель, найденный паном Клоучеком, как можно быстрее предстал перед высшей судебной инстанцией за явно лживые показания. Сегодня было сказано «А». Теперь надо сказать и «Б». У генерала Горжеца есть возможность прямо саблей открыть доступ к гниющим внутренностям определенной группы лиц. Запах наверняка будет ужасный, но наша национальная атмосфера от этого очистится и станет более здоровой…»
— Почему вы не смеетесь, свидетель? — прыснул Лаубе так, что все в зале оглянулись на его голос.
— Безумство! — простонал Ян. — А здесь даже угрожают! — Ян держал в руке «Живностенскую Прагу».
Она писала: «Мы не знаем, какой образ жизни ведет пан Мартину на своей шикарной вилле на Ольшанах, но пусть он имеет в виду, что разгневанный народ может наказать его по-старочешски».
— Этого никак нельзя позволить! — сказал Ян.
— Конечно нет. Но не забывайте про еду. Или вам это чтение испортило аппетит? Меньше чувствительности, молодой человек! — Лаубе кивком показал Яну, чтобы он выпил. — Придут еще и худшие времена. И пожалуйста, немного цинизма. Иначе вам будет трудно!
В ресторане, который был похож на старый парижский дансинг, было душно. Пахло пудрой, вином и сладковатым порошком от насекомых.
— У Гольдшмидтов было веселее, — проговорил Лаубе. — Во времена императора Франца-Иосифа бордель обычно так и называли борделем. Вот эта была Прага! А теперь все подделывают под Париж. И газеты тоже…
Лаубе встал, попросил у цыгана-скрипача скрипку и начал играть в сопровождении всей капеллы. Звук был несколько резкий, но играл он хорошо. При этом Лаубе хвалился:
— Если мы, евреи, едим свинину, то по бороде у нас должно стекать сало. Если мы играем на скрипке, то делаем это с чувством тех своих праотцов, которые на вербах у вавилонской реки повесили цитры свои…
Он доиграл «Библейскую песню» Дворжака и отдал скрипку цыгану. Тот, принимая ее, поклонился. Все хлопали в ладоши.
— Вы не спрашиваете, чешский брат, почему я здесь с вами мучаюсь от скуки? Чтобы помочь вам выбраться из калоши!
Лаубе встал, кивнул одной из дам, завсегдатаек ресторана, и пошел с ней танцевать. Окончив танец, он сказал ей:
