Франтишек Кубка - Мюнхен
— Не был. В 1920 году он угрожал чехословацкой армии взрывами туннелей в Забайкалье, разборкой путей и так далее.
— Так, следовательно, атаман Семенов был врагом чехословацких войск?
— Его поддерживали японцы.
— Но ведь японцы были нашими союзниками?
— И да, и нет! — Ян уже начинал злиться.
Лаубе принял вид государственного мужа.
— Из этого ничего не получится! Мы не можем писать статьи, направленные против Японии. Мы — газета, служащая политике министерства иностранных дел!
— Надо говорить не о японцах, а только о Семенове, — сказал Каха.
— Стало быть, так… — с довольной улыбкой на лице произнес доктор Клоучек и погладил свои усы. — Если я правильно понял, то чехословацкий полковник продал чехословацкое оружие тому, кто из этого оружия мог или хотел стрелять в чехословацких солдат, не так ли, господа?
— Да, так и было! — сказал Ян.
— А откуда вы это знаете, пан доктор? — инквизиторским тоном спросил доктор Клоучек.
— Когда Красная Армия взяла Читу, в штабе атамана был найден один документ…
— Какой документ?
— Бумага о том, что атаман Семенов купил за столько-то иен пять вагонов винтовок старого образца и пулеметов французской фирмы «Шоша» у китайского купца By, доверенного лица чехословацкого полковника. Атаман собственной рукой проставил имя полковника — Горжец…
— Гм… А этот документ у вас, пан доктор?
— Нет, мне показал его в 1921 году в Красноярске комиссар пятой красной армии Окулов.
— Вы можете это подтвердить под присягой?
— Могу.
— Могли бы вы в будущем представить суду фотокопию документа?
— Комиссар Окулов наверняка положил документ куда следует. Можно было бы достать фотокопию.
— Вы думаете?
— Мне не нравится в этом деле китаец, — покачал головой доктор Клоучек и взялся за воротничок. — Однако бог с ним, китаец он или не китаец. Пять вагонов винтовок и пулеметов! Где бы оказались эти винтовки и пулеметы, если бы не достались Семенову?
— У нас, в Чехословакии. Оружие такого рода пехотные полки везли домой. Разоружали их только на границе… у нас.
— Так, значит, полковник Горжец лишил наши арсеналы пяти вагонов оружия! Отлично! — Доктор Клоучек потер руки. — Хорошо, возьмемся за это дело. Волков бояться, в лес не ходить. Я не боюсь, господа!
— А меня посадят! Я не только шеф-редактор, но и ответственный редактор! — воскликнул Лаубе.
— Ну что ж, старик, нужно рисковать! — улыбнулся Клоучек.
— А вы могли бы об этом написать? — спросил Лаубе Яна Мартину.
— Пожалуйста, — сказал Ян.
Доктор Клоучек вскочил, заломил в отчаянии руки и снова сел:
— Господи боже мой, вы что, с ума сошли, господа? Тогда наш информатор попал бы в положение обвиняемого. Нет, нет и нет! Он будет только свидетелем, коронным свидетелем.
— Хорошо. А что, если Советы не дадут нам эту бумагу, то есть эту фотокопию? — задумался Каха.
— А почему бы им не дать? — спросил Ян.
— Вы не знаете их, дружище! — жалобно сказал Каха.
— Знаю.
— Тогда за дело! — Лаубе оперся рукой о стол: — Кто напишет статью?
— Сделаем это вместе, — сказал Каха. — Подписывать не будет никто, а если Горжец захочет кого-то обвинить, то пусть обвиняет газету. Тогда мы начнем доказывать правду. За это время пройдет слет. Гайда вылетит из штаба, брожение прекратится… Согласны?
— Для меня… — начал было опять Лаубе.
— …Это будет тяжелым и ответственным делом, — закончил доктор Клоучек.
— И тем большая честь для вас! — успокаивал Каха. — На знамени нашего ганацкого полка было вышито: «Ганаки, держитесь!» Будем держаться, и ганаки и не ганаки. По сливовице, господа?
Доктор Клоучек отказался. Он пил только к вечеру, и только виски с содовой. Остальные выпили за здоровье, за счастье.
На колокольне храма святого Николая начали бить полдень. В одну минуту всколыхнулась вся Прага. В перезвон один за другим включались строгие удары башенных часов.
20
Статья в «Демократической газете» под названием «Конец похода д-ра Горжеца», написанная в кабинете Кахи Лаубе, Кахой и Яном, вышла еще в мае. Через две недели Горжец обвинил ответственного редактора «Демократической газеты» Арношта Лаубе в оскорблении личности. В конце июня, после того как рассмотрение дела в мировом суде окончилось безрезультатно, состоялось главное слушание дела в судебной коллегии в присутствии судебного советника Жачека.
Доктор Жачек раздосадованно, страдальчески вздыхал, словно это дело было ему внутренне противно, так же как и все его судебное ремесло. Оба заседателя сидели с равнодушными лицами, рылись в бумагах и что-то писали, по-видимому абсолютно не касавшееся спора Горжеца с «Демократической газетой». Протоколист, молодой судебный чиновник, сгорбился словно средневековый писарь.
В сумерках зала, где за барьером сидели только журналисты и несколько сердитых старух, раздавался голос, читающий инкриминированную статью монотонно, как вечернюю проповедь. Шеф-редактор Лаубе, являвшийся одновременно и ответственным редактором «Демократической газеты», не явился. Скамья обвиняемых осталась пустой. Доктор Татарка, юридический представитель истца, молодой, с рыжими усами над узкими губами, рассматривал доктора Клоучека, защитника Лаубе, будто видел его первый раз в жизни.
Клоучека словно подменили. Он не цедил, как раньше, слова, губы под его усами, смазанными благовонным маслом, складывались в ироническую улыбку. Когда он садился, то скрещивал свои длинные ноги в шелковых носках и в блестящих английских полуботинках. В узловатых пальцах правой руки он держал длинный желтый карандаш. Этим карандашом он часто поглаживал свои усы то с правой, то с левой стороны. Чем больше нервничал представитель Горжеца, тем более спокойным становился доктор Клоучек. По нему было видно, что в успехе начатого дела он не сомневается.
Началось с того, что после прочтения инкриминированной статьи он воскликнул, хотя ему не было предоставлено слово:
— Не вы, а мы являемся обвинителями!
Председатель, вздохнув, призвал его к порядку. Журналисты громко захохотали. Председатель и их призвал к порядку и пригрозил, что при повторном нарушении он прикажет очистить зал. Разбирательство затягивалось. Доктор Жачек все время постукивал костяшками пальцев по столу, заседатели продолжали рыться в бумагах и писать, иногда поднимая голову и бросая взгляд в пустоту. Только однажды пробудился в них интерес, когда доктор Клоучек предложил доказать истину, пригласив свидетеля. Они медленно поднялись и вместе с председателем суда вышли в совещательный зал. Вернувшись через некоторое время, доктор Жачек траурным голосом сообщил, что суд допускает доказательство истины путем приглашения свидетеля.
Ян Мартину впервые стоял в зале суда. Доктор Клоучек смотрел на него, сняв золотые очки. У него были доброжелательные, почти игривые глаза.
Председатель суда, однако, увидев свидетеля, нахмурился и смерил доктора Клоучека укоризненным взглядом. Этот взгляд говорил: «Пан коллега, я знаю, что вы известный адвокат. Но зачем вы затягиваете слушание? Что вы хотите доказать этим единственным свидетелем, который входит сюда, словно на эшафот? Он то потеет, то бледнеет, то краснеет… Неуклюжий лжесвидетель. Это плохо кончится! Глупо вы все придумали!»
И тут доктор Клоучек встал и торжественно, словно речь шла о деле Дрейфуса, от имени защиты потребовал привести свидетеля к присяге.
Тут заседатели вновь подняли головы и насторожились. На их лицах было написано: «Интересно, в данном случае этого должен был бы требовать представитель истца!»
Председатель укоризненно покачал головой, встал. Вместе с ним встали заседатели и все присутствовавшие в зале.
Ян третий раз в жизни принимал присягу. Впервые это было в 1915 году на дворе Альбрехтских казарм перед уходом на карпатский фронт. Это была запоздалая присяга. Он должен был принять ее сразу после призыва, но в тот период на такие вещи не хватало времени. Солдат нужно было прежде всего муштровать и хоти бы немного научить стрелять. Тогда во дворе казармы он клялся, что на воде и на суше будет воевать с врагами его императорского и королевского величества и охотно отдаст за него свою жизнь. Второй раз он принимал присягу в украинском городе Березань, на утрамбованном плацу. В этой присяге он навсегда отрекся от пана императора и всех Габсбургов. Он проклял его императорское величество, род Габсбургов и всю Австро-Венгрию. При этом он поклялся, что не прекратит борьбу, пока не добудет свободу для чехословацкого народа. Вторая присяга нарушала первую, но именно поэтому он и присягал во второй раз. Однако те присяги были коллективные. Справа и слева от Яна стояли два ряда единомышленников, которые принимали присягу вместе с ним.
