Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
— Прекрасно, — заверяет ее Якоб. — Каждое слово.
— Ныне в Японии, когда мать или младенец, или мать и младенец умирают при родах, люди говорят: «А-а… они умерли, потому что так решили боги». Или: «Они умерли, потому что плохая карма». Или: «Они умерли, потому что о-мамори — магия из храма — слишком дешевая». Господин де Зут понимает — это так же, как с мостами. Настоящая причина многих, многих смертей — от невежества. Я бы хотела построить мост от невежества… — ее руки изображают мост, — …к знанию. Это, — она с большим почтением поднимает лист с текстом доктора Смелли, — часть моста. Когда‑нибудь я овладею этим знанием… организую школу… появятся студенты, которые научат других студентов… и в будущем в Японии меньше матерей будут умирать от невежества. — Ее глаза сверкают, мысленным взором она видит осуществление своей мечты, но через мгновение уже смотрит в пол. — Глупый план.
— Нет-нет-нет! Я не могу представить себе более благородных стремлений.
— Извините, — она хмурится. — Что такое «благородные ремления»?
— Стремления, госпожа, планы, я хотел сказать. Цель в жизни.
— А-а, — белая бабочка садится ей на руку. — Цель в жизни.
Она сдувает бабочку, которая улетает к бронзовому подсвечнику на полке.
Складывает и расправляет крылья, складывает и расправляет.
— Называется монширо, — говорит она, — на японском.
— В Зеландии мы называем такую же бабочку белой капустницей. Мой дядя…
— Жизнь коротка, искусство вечно. — Доктор Маринус врывается в лазарет хромой седовласой кометой. — Случай мимолетен, опыт… ну, госпожа Аибагава? Закончите первый афоризм Гиппократа?
— «Опыт обманчив, — она встает и кланяется, — а суждение — трудно».
— Все сущая правда, — он подзывает к себе остальных студентов, которых Якоб с трудом узнает, припоминая склад «Колючка». — Домбуржец, посмотрите на моих семинаристов: господин Мурамото из Эдо, — кланяется самый старший и самый серьезный из них. — Господин Кадзиваки, посланный двором Чошу из Хаги. — Улыбающийся хрупкий юноша склоняется в поклоне. — Следующий — господин Яно из Осаки. — Яно неотрывно смотрит в зеленые глаза Якоба. — И последний — господин Икемацу, уроженец Сацумы. — Икемацу, со следами на лице от перенесенного в детстве скрофулеза, приветливо кланяется. — Семинаристы, Домбуржец — наш сегодняшний бравый доброволец. Пожалуйста, поприветствуйте его.
Произнесенное хором: «Добрый день, Домбуржец», — заполняет белоснежный лазарет.
Якоб никак не может поверить, что предоставленное ему время пролетело так быстро.
Маринус демонстрирует семинаристам металлический цилиндр длиной восемь дюймов. С одной стороны — ручка поршня, а с другой — наконечник.
— Это что, господин Мурамото?
Самый старший отвечает:
— Этот инструмент называется клистир, доктор.
— Клистир, — Маринус крепко хватает Якоба за плечо. — Господин Кадзиваки, для чего он служит?
— Его вставляют в прямую кишку и вложат… нет, влезут… нет, ааа нан’даттака? В… в…
— …водят, — подсказывает Икемацу театральным шепотом.
— …вводят через него лекарство от запора или боли в животе, или от других заболеваний.
— Так, так, и в чем же преимущество, господин Яно, анального ввода лекарства перед оральным?
Юноши — студенты пытаются разобраться в разнице между анальным и оральным, потом Яно отвечает:
— Тело гораздо быстрее впитывает лекарство.
— Хорошо, — на лице Маринуса появляется зловещая кривая ухмылка. — Теперь, кто знает, что такое дымовой клистир?
Юноши совещаются между собой, игнорируя госпожу Аибагаву. После чего Мурамото говорит: «Мы не знаем, доктор».
— Вы и не должны знать, господа: дымовой клистир никогда в Японии не видели, до этого дня. Илатту, прошу вас! — Ассистент Маринуса входит, неся кожаный шланг, длиной с человеческую руку от кончиков пальцев до локтя, и пузатую дымящуюся курительную трубку. Шланг он передает своему учителю, который тут же начинает расхваливать его достоинства, словно лоточник:
— У нашего дымового клистира, джентльмены, посередине корпуса находится клапан, вот здесь, к нему подсоединяется шланг из кожи, благодаря которому цилиндр можно заполнить дымом. Пожалуйста, Илатту… — цейлонец вдыхает дым из курительной трубки и выдыхает его в кожаный шланг. — Интуссусцепция — кишечная непроходимость — вот что лечится подобным инструментом. Давайте повторим название вместе, господа семинаристы, что лечится и что нам никак не произнести? Ин-тус — сус — цеп — ция! — Он назидательно поднимает палец, словно дирижерскую палочку. — И — раз, и — два, и — три…
— Ин-тус — сус — цеп — ция, — нерешительно повторяют студенты. — Ин-тус — сус — цеп — ция.
— Опасное для жизни состояние в том месте, где верхняя часть кишечника переходит в нижнюю, — доктор сворачивает кусок парусины, сшитой в форме штанины. — Это прямая кишка, — он зажимает один конец штанины кулаком и засовывает внутрь матерчатого куска с другого конца. — Оуч и итаи. Диагностировать — трудно, симптомы — классическая пищеварительная триада. Назовите их, господин Икемацу?
— Боль в животе, набухание паха… — он массирует голову, из которой вылетает третий симптом. — Ага! Кровь в экскрементах.
— Хорошо. Смерть от интуссусцепции или… — он смотрит на Якоба, — если по-простому, «высерания собственных кишок», как вы можете себе представить, процесс длительный и болезненный. На латинском такая смерть называется miserere mei, переводится как «помилуй, Господи»». Дымовой клистир, однако, может эту смерть предотвратить, — доктор вытягивает наружу конец полотняной штанины, зажатой кулаком, — вдуванием такого густого дыма, что «заворот» выправляется, и работа кишечника восстанавливается. Домбуржец в обмен на оказанную услугу предложил использовать его gluteus maximus[28] в интересах медицинской науки. Таким образом, я продемонстрирую прохождение дыма «сквозь неисчислимые пещеры человеческого нутра», от ануса до пищевода, и далее наружу через ноздри, словно фимиам из каменного дракона, хотя при этом, увы, не так приятно пахнущий, принимая во внимание весь зловонный путь, который ему предстоит пройти.
Якоб начинает понимать:
— Нет, вы же не собираетесь…
— Снимайте штаны. Мы все здесь, и мужчины, и женщина — служители медицины.
— Доктор, — лазарет вдруг становится страшно холодным. — Я никогда не соглашался на это.
— Лучшее лекарство от волнения, — Маринус укладывает Якоба на койку с ловкостью, непонятно откуда взявшейся у хромца, — не обращать на него внимания. Илатту, пусть семинаристы рассмотрят аппарат. Затем мы начнем.
— Хорошая шутка, — хрипит Якоб под тяжестью четырнадцати докторских стоунов[29], — но…
Маринус расстегивает крючки бриджей извивающегося клерка.
— Нет, доктор! Нет! Ваша шутка зашла слишком далеко…
Глава 7. ВЫСОКИЙ ДОМ НА ДЭДЗИМЕ
Утро вторника, 27 августа 1799 г.
Качается кровать и будит спящего в ней; две ножки кровати ломаются, сбросив Якоба — он больно ударяется челюстью и коленом — на пол. Первая мысль: «Милостивый Боже, спаси и сохрани». Должно быть, взорвался арсенал «Шенандоа». Но дрожь Высокого дома все усиливается. Стонет балка; штукатурка разлетается на куски картечью; штора окна слетает, и комнату заливает абрикосовый свет, противомоскитная сетка падает на лицо Якоба, а неприятная тряска набирает и набирает обороты: кровать ползет сама по себе по комнате, словно раненое чудовище. «Фрегат дал бортовой залп, — думает Якоб, — или какой‑то другой военный корабль». Подсвечник неистово описывает дифирамбические круги, пачки бумаги с верхних полок одна за другой летят вниз. «Не дай мне умереть здесь», — молится Якоб, уже видя свой череп, расколотый потолочной балкой, и мозги, выплеснутые в дэдзимскую пыль. Молитва рвется из души племянника пастора, непроизвольная молитва Иегове из ранних псалмов: «Боже! Ты отринул нас, Ты сокрушил нас, Ты прогневался: обратись к нам. — Ответ Якобу приходит бьющейся черепицей на Длинной улице, мычанием коров и блеянием коз. — Ты потряс землю, разбил ее: исцели повреждения ее, ибо она колеблется»[30]. Стеклянные панели крошатся фальшивыми бриллиантами, бревна трещат, как кости, сундук Якоба прыгает, подброшенный полом, кувшин разбрызгивает воду, ночной горшок перевернут, все созданное рушится. «Боже, Боже, Боже, — молит Якоб, — останови это, останови это, останови это!»
«Иегова с нами, Бог наше прибежище». Якоб закрывает глаза. Тишина — это мир. Он благодарит провидение за то, что землетрясение закончилось, и думает: «Дорогой Иисус, склады! Моя хлористая ртуть!» Клерк хватает одежду, переступает через упавшую дверь и видит Ханзабуро, выскочившего из своего закутка. Якоб рычит: «Охраняй комнату!» — но юноша не понимает. Голландец встает в дверной проем и замирает с раскинутыми в разные стороны ногами и руками, живая буква «X». «Никто не входит! Понятно!»
