Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Он брал под мышки полученные книги.
– Впрочем, о чём говорить? Разве Россия к сегодняшнему дню ещё была православным государством? Да со времён Петра Великого она уже переставала им быть в полном смысле. Например, в уставах уголовного судопроизводства с Петра допускалась замена религиозной присяги простым обещанием показывать правду. То есть атеизмом в скрытой форме. Конечно, мы пока не отделяем Церковь полностью, оказываем православию предпочтение перед другими религиями.
– Предпочтение? Нет, уж тогда – и отделяйте! дайте настоящую свободу! Зачем же сохраняете обер-прокурора?
– А это требуется для предупреждения всякой контрреволюции. Временно. Переходный период. Пока мы не достигли полной религиозной свободы – наш долг очистить церковь от негодных элементов. А если уж и нынешний переворот не обновит церкви – ну тогда, знаете, она безнадёжна.
Вера иногда – вынуждала себя слушать, вбирать или возражать, чтобы только оторваться от собственных мыслей.
И что такое унылое, неподъёмное она вбила себе в голову, чего на самом деле и нет на земле?
Вот спорила с Кокошкиным, – а в самой-то в ней простреливало: Крест? Крест. Нести крест! Но – и не так же нести, чтобы, подламываясь под ним, ожесточаться? Это – не больший ли грех?
Она думала, думала, думала: неужели же вот так, самой, отказать Михаилу Дмитриевичу – навсегда?…
613
С каждым днём успеха революции уже не было у Половцова ни малейшего сомнения, что правильно он сделал, в первые же сутки толчком сердца к ней присоединясь, а свои служебные обязанности покинув.
Так-то так, но возврат в свою туземную дивизию стал ему как бы и невозможен: это солдатам прощали сейчас хоть и трёхнедельную отлучку, только бы вернулся в часть, – но не полковнику же генерального штаба. Ну, разумеется, с бумажкой от военного министра вернуться можно. Но просто в старую должность – ради чего тогда всё городилось? (Правда, он сумел из Петрограда оказать немалую услугу своему командиру дивизии князю Багратиону: команда связи дивизии прислала в Петроград донос, что князь – приверженец старого режима. Донос попал в Военную комиссию, Половцов его погасил – и дал знать князю о его недоброжелателях.)
Поездка с Гучковым на фронт была для Половцова очень успешна: всё время рядом с министром, всё время нужный ему – быстротой соображения, чёткостью, военным опытом, памятью, отличным письменным слогом (с тонкими переливами дерзости и лести, расположения или холодности – по заказу). Знанием английского, французского и способностью в каждой ситуации понять её юмористический наклон. Полковник Половцов за несколько дней стал для Гучкова важнее всех адъютантов и всех чинов министерства. Министр сказал: «Будете вести мою экстраординарную и щекотливую переписку. Послужите так месяцок?»
Половцов щёлкнул шпорами. Преотлично! Экстраординарная переписка военного министра! При гениальной памяти на все лица и все обстоятельства – да ещё такая доверенность, такая власть! Но почему – только на месяцок?
Во всю красу своей длинной фигуры, кавказского мундира, полковник Половцов двигался, играл бровями рядом с невысоким, рыхловатым министром в пенсне и придавал ему недостающий военный блеск.
(В поездке была только одна неприятная очень встреча: во Псков приехал генерал Абрам Драгомиров, у которого Половцов когда-то служил в дивизии, – приехал гордо-независимый от революционного министра, иронически рассматривая его окружение, а Половцова – укорно. Этого прямого генерала Половцов привык бояться и уважать – и тут, попавши в перекрест острых взглядов, чувствовал себя как переломленным. «Грустно видеть своего бывшего офицера революционером», – отвесил ему Драгомиров. При Гучкове Половцов не возразил, дотерпел до позднего вечера, а потом пришёл к Драгомирову в вагон с готовым монологом: почему нельзя было не вмешаться в события и насколько, конечно, легче отойти в сторону. «Нет, – сказал Драгомиров, – эти доводы и эта служба не для императорского офицера.»)
А при возврате в Петроград позавчера Гучков почувствовал себя опять неважно, уехал отдыхать домой. И вчера за целый день, уже в довмине, не вызвал Половцова ни разу. Из гордости Половцов не пошёл о себе напоминать. И вот, вдруг, сразу зашатался его превосходный пост, ни по каким штатам не обозначенный, и стал как бы ничто.
И пришлось Половцову внезапно снова задуматься: что ж он от революции получил? Только-то и всего, что членство в поливановской комиссии и в Военной? Правильно-то правильно сообразил он принять сторону революции, – но в то ли место угодил, которое было его достойно?
Поливановская комиссия всё увеличивалась в числе заседателей, уже перешли в готическую столовую довмина за длиннющий стол, определились и наращивались два конца его – генеральский и офицерский, – а между тем быстро падало значение каждого члена. Да мельчилась и сама работа комиссии – дробное рассмотрение параграфов уставов, уже ротное хозяйство. Трезвому человеку давно было понятно, что это – бюрократический тупик, отсюда не выдвигаются. Мельчал и сам Поливанов. День-два предполагалось, что пошлют его в Ставку с миссией смещать Николая Николаевича, – отпало и это.
И что ж оставалось – одна Военная комиссия? Но хотя полковницкие гении, вроде Туган-Барановского и Туманова, ещё бодрились и составляли разные проекты высшего управления российской революционной армией – с каждым днём эта комиссия сдвигалась в сторону призрака. Да кто создал её? по какому плану и для чего? Это сейчас уже никто не мог установить. Она создалась как-то сама, в революционные дни, – а потом существовала лишь потому, что никто не догадался её разогнать – по двусмысленности её положения, то ли органа Совета депутатов, то ли правительства. Существовала на задворках Таврического, в низеньких комнатах 2-го этажа, и никто значительный и серьёзный уже не приходил к ним туда, а пёрлись смурые фронтовые депутации, а то могла прийти и группа студентов какого-нибудь Электротехнического – и Туган же Барановский давал им подробные объяснения о военной угрозе Петрограду.
А впрочем, как ни докучливы были эти визиты – на них-то и держалась Военная комиссия, в этом-то деятельность её и была?
Вообще – в чём была её деятельность? Надо было как-то объяснить это самим себе и публике – и тем утвердиться.
Сели три полковника генерального штаба за стол – и сочинили такое коммюнике для газет.
… Отыскала путь соединения с народом тех воинских частей, которые тёмные силы пытались направлять на защиту старого режима… Была военным штабом революции… (В полном согласии с Исполнительным Комитетом, добавьте! А то получится вообще: не они, а мы?… Самонадеянно.)… Теперь же, до созыва Учредительного Собрания (всё в России сейчас существовало, действовало, делалось только до этого созыва, а после созыва всё должно сказочно обновиться)… не принимая участия в борьбе партий… но в единении с Советом Рабочих Депутатов… и в контакте с Временным Правительством… Каждый воинский чин может получать здесь разъяснения по вопросам общего характера… (А уж как надоели!)
Чёрт, какая мерзкая писанина! И – этим заниматься? Военную комиссию пока подкрепили, ничего не скажешь, – но тоска, но тоска, до ломоты в рёбрах.
Во что превратилась революция!
Половцов выходил и, отменяясь своею кавказской формой с газырями и страшной папахой, с брезгливостью похаживал по огрязнённым коридорам Таврического, униженным залам его, то встречая морды из Исполнительного Комитета, то революционный канцелярский аппарат из их жён и родственников, то, иногда, растяпистым мешком трусящего Родзянку, превратившегося в посмешище и ничто, или робких бывших депутатов этой гордой Думы, теперь переодевшихся попроще и жмущихся неслышно по задним комнатам в своих мертвецких заседаниях. В министерском павильоне ещё додерживали каких-то арестованных, уже 5-й сорт.
Деловая мысль могла быть одна только такая: переходить в штаб Военного округа. Это была прямая и настоящая военная служба. Там были все возможности стать в центре действий. Но кем бы туда перескочить? Пока бы всего естественней – адъютантом Корнилова. Однако невозможно предложить себя самого.
Половцов придумал – и уговорил двух офицеров порекомендовать его Корнилову по цепочке знакомых.
А каждый день после полудня нагнеталась во дворец и в Белый зал заседаний какая-нибудь солдатская или рабочая публика, и полный вечер кричала, выла, рыдала, курила под купол и набрасывала окурков. То притащили позавчера ещё и несчастных офицеров из Совета офицерских депутатов, и даже иностранных посадили в ложу, и заставили выслушивать солдатских ораторов, и пункт за пунктом одобрять «декларацию прав солдата», – как солдат будет членом любой партии, и ходить в штатском, – и вытягивали офицеров благодарить солдат за произведенную революцию и целоваться с ними на помосте.
