Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Тут закричали ему истошно-враждебно два-три голоса:
– Верхогляд ты с тонкой кишкой!
– Кати в отхожее, а то запас кудишься!
– Почево залез, ахвицерскую науку нам вговаривать, мы её слыхали!
Унтер не потерял ни осанки, не презрительной гордости, так и смотрел глазами суженными над своими красивыми усами, но перелаиваться не стал – и теперь дал себя отодвинуть тому молодому петушистому подпрапорщику с красным бантом. Этот был безусый – и из молодцов другого рода, заязистого. Одну руку он в боки взял, а другою потрёпывал нервно перед собою к толпе:
– То-ва-ри-щи! Только такие беспрепятственные собрания представителей и могут довести сынов России до конца кровавой расправы! Старый режим делал из солдата бессловесное животное, убивал в нём сознание человеческого достоинства! Но события революции показывают, что убить солдата не удалось. Самый надёжный оплот власти был – косность и невежество народных масс. Но теперь вы прозрели! Нет у нас больше царя-предателя и нет его развращённого правительства! А его прислужники офицеры должны теперь сильно задуматься. Уже командующего нашей армии генерала Литвинова сняли – и так их и всех могут поснимать.
Узнал его Ярик! – как раз из их полка он и был, взводный 4-й роты. С выражением зубастой самоуверенной находки звонко-дерзко кричал толпе, иногда добавляя к чувствам и обе руки:
– Но не в железном кулаке, не в отдании чести будет спасение. Надо крепить наши солдатские ротные организации, мы только в них сильны!
Слушали с большим напряжением прихмуренных лиц, половины слов и связи их не понимая – но ожидая, что это – к их пользе говорится, помогали им прозреть себя обманутыми, какими они себя и не ведали раньше.
До сих пор простоял Ярик в каком-то обомлении, в неразборе чувств, как на странном спектакле, в который, однако, не полагается вмешиваться. Но при вступлении этого язвительного подпрапорщика он одумался, что ведь заведут толпу куда угодно, её куда угодно заведут. Что он, офицер и командир роты, раз сюда попав, не должен оставаться безучастен! Однако – что он мог сделать? Лезть вот так же отталкивать и выступать? Балаган недостойный. Да он и не умел, и слова не подготовлены. Окрикнуть командно, перебить? Не к тону всего сборища, и не послушают, ещё худшее унижение.
Он – не один тут был, видел по краям ещё трёх-четырёх офицеров, тоже младших. И – никто не вмешивался. Положение их было общее – удавленное.
– Получшить питанию! – кричали меж тем, одобряя оратора.
– Даёшь скореича замиренье!
– Товарищи! – быстро улавливал и поворачивался молоденький подпрапорщик. – Но и мирное разрешение так просто не предвидится. Совет рабочих депутатов должен требовать от Временного правительства, что оно не ставит целью никаких завоеваний и контрибуций.
– Чего эт – трибуций? – не выдержал один лохматый солдат.
– Эт значит, – обернулся подпрапорщик, – после войны не платить, ну… налогов не платить.
– Налогов не платить! – наконец-то поняли и подхватились сразу в нескольких местах. – Это – хорошо! Это верно! Та-ак!
Высокий лихой унтер с презрительным видом соскочил вниз.
– Мы, конечно, войны не хотим! – вился подбодренный подпрапорщик. – Но мы и не можем так просто бросить окопы. Пусть и в Германии и в Австрии власть перейдёт в руки народа! Тогда мы сразу, все страны, сговоримся о мире. А пока этого не случится – всякий натиск наших врагов есть покушение на нашу свободу! И мы встретим врага грудью, под красным знаменем! И будем железной стеной стоять в окопах за нашу демократическую республику!
– Че-воо? Че-воо? – завыл голос, кажется уже слышанный, тот, что ссаживал патриотического унтера.
И быстро растолкав несколько спин, и легко взлетевши через вязку телеги, так что ноги взметнулись поверху, – рядом с подпрапорщиком и отводя его сильной рукой, – тяжело стукнулся ногами какой-то бешеный ефрейтор, вида переполошенного и злого.
– Че-во это? – кричал он уже сверху. И описал одной рукой косую дугу, как отрезал: – ле-во-рюция – это значит делай, как народу надобно! А не как начальству! Эт значит делай каждый – что хошь!
И – страшен был он, полубезумный, над толпой, – страшно подумать, что вот именно этому да дать делать, что хочешь. Пёрла из него сила и злость немерянные, а лицо у него было просто каторжане кое.
– Что вы хиляетесь туды-сюды, не знаете, кого слушать? Поднимают крик, что не хотят подчиняться Вильгельму, имеют в виду достичь, чтоб солдат погибал для буржуазии, как раньше для царя. Чтобы все мы, кто ещё тут уцелел, – голову сложили.
– Так что? – крикнул ему снизу тот унтер красавец, он и сейчас на пол головы ото всех выдавался: – Бросай оружие и пусть немец русскую землю захватывает?
– Та-аких чудаков нет, – по-бычиному этот бешеный с телеги головой поводил. И снова вперился и снова нагорячивая – даже трясся от гнева, и так должно было из него выхлынуть: – А только эту русскую землю – прежде отдайте нам! У помещиков заберите – нам отдайте. У монастырей заберите – да нам! У уделов! А то – нашими животами больно щедры! Мол – до победы! Вишь, проливы кому-то нужны! А в мирное время они и так для всех открыты – так и воевать зачем? До победы! А там, глядишь, с теми англичанами сцепятся, али с французами,- и где она будет, победа? На кой же мы чёрт царя свергали? На кой чёрт нам война, давайте её кончать! Разбирайся с офицерьём, штык в землю, да айда домой!
Масса – так и захолонула! Не кричали ему «правильно», смотрели с разинутыми ртами: можно ли такое даже высказать? И что теперь случится?
А кто напугался – лошади! Или перекуснулись две соседних, или что-то им почудилось, – метнулись, лягнулись, – и там, где возки и санки стояли, – раздалось ржание, треск и скрип разъезда.
А из солдатской толпы отозвалось матюгами и гоготом. И кто-то кинулся разбирать, распутывать, догонять, и сама телега с ораторами тоже поехала, – смеялся митинг, и не досталось тому оголтелому продолжать.
В толпе тем временем пооборачивались в разные стороны, и соседи заметили рядом поручика.
И какой-то один молодой вихлястый солдат, скорей, что из штабной обслуги, вдруг засиял как знакомому – а незнакомый, и – пошёл к поручику походкой гоголиной, ещё издали протягивая руку:
– А, господин поручик! Здравия желаю!
Ярик был тронут его улыбкой – и свою руку протянул охотно. И жал его совсем не солдатско-мужицкую руку, с опозданием отметив насмешку, какая была и в его походке и в выговоре.
Пожали, отпустили – тот ничего больше не имел сказать, но стоял, разглядывая и улыбаясь.
Тут другой солдат по соседству – смурной и с шишкой сбоку челюсти – увидал пожатье – и сам туда же, к праздничку, и свою сунул поручику жёсткую руку. И сквозь его бессмысленно глупый вид тоже засветилось удовольствие.
Что ж, Ярослав пожал охотно и эту – грубую, неухватную. Это ж и был наш русский воин и русский человек – и из какой чванной гордости Ярослав мог бы стыдиться рукопожатия с ним? Эта черта запрета всегда была искусственна.
И третий – заметил, подбежал, подскочил, чтоб не упустить. Весёлый, лихо провёл рукавом шинели по носу, хоть и нос сухой, – и руку свою выложил наперёд:
– Господин поручик? Дозвольте.
И принимая пожатие, тряс, тряс радостно, – и в радости его не было насмешки, как у первого.
А уж за ним сразу и несколько тянулось. Один – с винтовкою за спиной и торчащим наверх штыком, длинный вислоусый пожилой дядька, ничего не сказал.
И сразу за ним – цыгановатого типа пройда.
И – с усами свешенными, хохлацкого вида, самознатный.
И – пряча всё же дымящуюся цыгарку в левый рукав.
И – бородач простоватый, со ртом незапахнутым.
И – ещё, и ещё. Уже второй десяток.
Уже не вид, не выражения их различал Ярослав – а только их ладони жёсткие, бугорчатые, плоские, да крепкие схваты, иные как клещи.
И – жали, и – жали. Больше – молча, а кто приговаривал «господин поручик», а кто бормотал «ваше благородие».
И – шли, и – шли, как в церкви к кресту прикладываются, все по порядку.
И сам Ярослав как шёл сквозь эту череду жёстких притираний и схватов. Он шёл – не от растерянности, он шёл с добрым сердцем сперва – к этому нашему доброму мужику, которому так долго было отказываемо во всём. И поначалу он улыбался, как обычно сопровождают рукопожатие.
Но – не было конца этому потоку, всё шли – и, кажется, некоторые по второму разу. И больно наминая ему кисть, всё подходили – но только ли из любопытства, но для того ли, чтоб ощутить себя не униженными? Или унизить его?
Со страхом представил: да если так – каждый день придётся, и у себя в роте тоже?
Это пожатье в черёд он ощутил как новый вид беззащитности, хоть и обратный позавчерашнему. Не приложиться стояли к нему в рядок, а – приложить, как становится взвод в очередь к насилуемой девке.
