Иван Наживин - Распутин
— Насчет чего? — спросил Сергей Терентьевич.
— А вот насчет того, что прогнали мы городских. Как, не будет нам ответу по этому делу? Не притянут?
— Нет… — отвечал Сергей Терентьевич, и сердце его сжалось. — Теперь всякий может предлагать к выборам кого хочет…
— Что же — кого хочет? — раздались голоса. — Эдак охальники найдутся, вон мово пегого кобеля выбирать заставят… Один каторжника, другой девку какую-то… Ежели дело начинать, так уж надо сурьезно чтобы, потрафлять, как в аптеке…
Евдоким Яковлевич усиленно курил. Сергея Терентьевича охватило знакомое ему чувство бессилия: как пробить эту тысячелетнюю толщу невежества? Как разъяснить им важное дело? Ведь нельзя же, в самом деле, оставить так народ на произвол тяжкой судьбы его и всяких проходимцев…
Беседа зашла о социализме. Сергей Терентьевич, отлично зная, что если что есть окшинскому мужику в жизни чуждое, то это как раз социализм, тем не менее добросовестно и обстоятельно стал излагать основные положения социализма: если не будет толка от этой бесплодной проповеди, то, несомненно, будет живой материал для характеристики всероссийского дяди Яфима. Евдоким Яковлевич внимательно слушал своего друга и в сотый раз поражался ему и жгуче завидовал: образно и понятно, простым и красивым народным языком, без единого иностранного слова тот как на ладони поднес мужикам сущность социализма. «Эх, кабы вот уметь писать так!» — думал Евдоким Яковлевич, ненавидевший газетно-журнально-интеллигентский жаргон и все же невольно на этом жаргоне писавший.
Между тем аудитория обнаруживала явные признаки нетерпения. Мужики перешептывались, покашливали, смотрели скучливо по сторонам.
Сергей Терентьевич отчетливо понимал эти знаки нетерпения, но вел свою линию.
— Да это ни к чему все нам… — вдруг сказал один из слушателей. — Может, там оно где и гоже, ну с нашим народом это ни к чему… Ты вот давай о главном-то говори…
— О каком — о главном? — насторожился Сергей Терентьевич.
— А вот: будет Ужбольская дача наша али нет?
В Ужбольской казенной даче было около пятнадцати тысяч десятин строевого леса.
— Да почему же она должна быть ваша? — удивился Сергей Терентьевич. — Как была она народным добром, так и останется…
Мужики сразу недовольно загалдели: а говорили — все делить… Кому же еще, как не им, отойдут леса? Это выходит, что, как раньше, от мужика их караулили лесники, так и теперь туда же норовят? Так по кой же пес и заводили всю волынку эту?.. Как же думают вопче с землей дело налаживать?
— Земельное дело для России — дело первой важности… — сказал Сергей Терентьевич, который был давним джорджистом{194}. — Но для того, чтобы нам с вами порешить его, нам надо прежде всего посмотреть, как стоит оно в других местах России. Потом у хохлов порядки одни, у казаков другие, в Сибири третьи. Надо дело поставить так, чтобы всем было хорошо…
— Опять все это ты ни к чему… — раздались голоса. — Казаки, хохлы… Они о нас не больно думают, ну и нам не рука распинаться о них. Они сами себя устроют. Что ты больно о чужих-то радеешь — ты про своих думай! Вот выборы будут, мы тебя и послали бы… Чай, жалованья сколько огребать будешь… Мы не стоим за этим, ну только ты должен об земляках заботиться, а не токма там глядеть по сторонам… Неча чужие крыши крыть, когда своя течет…
— Да как же, по-вашему, надо порешить дело с землей? — спросил Сергей Терентьевич.
— А больно просто: кому что досталось, тот то и бери… — раздались голоса. — Вот у нас луга заливные купеческие под боком — наше счастье… Опять же леса казенные — опять к нам…
— Да разве это мыслимо? — отозвался Сергей Терентьевич. — А как же наши заречные деревни, у которых и оглоблю вырубить негде? Что же, им так без дров и сидеть?
— А нам что? Может, у них в земле золота сколько — мы к им в долю не лезем… А они не лезь к нам… И чудной ты парень: ни чем своим радеть, он все по сторонам глядит, где у кого зудит…
Началась и все усиливалась бестолковщина, к которой Сергею Терентьевичу давно пора было бы привыкнуть, но которая тем не менее возбуждала его на борьбу — он знал, бесплодную, — будила все его силы, чтобы хоть немногим разъяснить всю серьезность нового положения народа. Но прошел и час, и два, и дело не только не делалось стройнее и яснее, но все более и более запутывалось в невероятной бестолковщине и темноте. Дальше своей колокольни они и не хотели, и не могли видеть. И не было ни России, ни справедливости, ни разумности на свете — была только деревня Иваньково, которой желательно было использовать момент наиболее для себя прибыльно.
Собрание закончилось ничем. Вымотанный, Сергей Терентьевич отошел от галдящей толпы мужиков в сторону. Пора было ехать домой.
— А что, Терентьевич, спросить тебя я хочу… — сказал, подойдя к нему, Герасим Стеклов, толковый мужик средних лет, хороший хозяин. — А что, и ты, чай, пойдешь в это самое Учредительно собрание-то?
— Нет. Меня никто не выберет… — отвечал Сергей Терентьевич. — Люди, из которых надо выбирать, уже все намечены…
— О? Ежели мы, значит, пожалали бы послать тебя, так нельзя? — удивился мужик.
— Нет, нельзя… Не выйдет теперь…
— Так какие же это выборы, коли люди наперед все размечены?.. Это выходит подвох… Ну да я не к тому — это, знать, не мужицкого ума дело, — а вот как же вас там в Питере-то приделят? Комнаты, что ли, в Учредительном всем вам заготовлены будут али как?
— Какие комнаты? — удивился Сергей Терентьевич. — Зачем? Всякий, где хочет, там и жть будет…
— Это дело нескладное… Правительство должно всех обдумать, всем покой дать. А то есть которые семейные — где же им там возжаться по чужим углам…
— Да почему тебя так заботит это дело? Разве суть в этом?
— А ты как думал? — усмехнулся тот. — Я так думаю, что насчет того, быть царю или не быть по-новому — это порешат хошь и с большим криком, а скоро, а вот как до земли этой самой доедут, тут и крышка…
— Почему?
— А потому… Может, лет пятнадцать будут спорить, как с ей дело лутче обладить, подерутся, может, сколько разов, а потом на шашнадцатый год выбьются все из сил и скажут: ну, давай, ребята, по-старому: силушки нашей больше нету…
Сергей Терентьевич посмотрел на мужика: этот был не глуп.
— Авось как и выберутся… — сказал он, усмехнувшись.
— Нет, не выберутся, Терентьич… Тут так завинчено, что хошь сто лет бейся, а толков не будет… А не будет толков с землей, не будет толков и с остальным: потому земля всему центра…
— Посмотрим… — сказал Сергей Терентьевич, который вспомнил о зря потраченном времени. — Может, ты и прав…
— И смотреть нечего… — твердо сказал Стеклов. — И так полагаю я, что никаких толков из свары этой не будет… Зря всю музыку затеяли…
Евдоким Яковлевич, тоже совсем упавший духом, простившись, зашагал на недалекую станцию, чтобы возвратиться в город, а Сергей Терентьевич, не торопясь, в тяжелой задумчивости поехал домой. Вспомнил про комнаты в Учредительном собрании и усмехнулся. Этот мужик с мозгами. Но диковинное дело, почему это понять чепуху еще есть люди, а создать что-нибудь путное никого не видать?
А чрез два дня были и самые выборы. Сергей Терентьевич одним из первых пришел в школу, где происходили выборы, чтобы посмотреть, как будет идти дело. Сам он номерка не положил: он не знал, за кого и за что голосовать. Одни претили ему своей безнадежной уже воинственностью, Дарданеллами, другие явно несбыточнами посулами, третьи лукаво тянули назад, куда не хотелось. Толков от выборов и он уже не ждал, но то, что он с первых же шагов увидал, превзошло все его ожидания. На выборы явились все женщины поголовно, и все — староверки, богачихи, тысячницы — тянули дружно номер шесть, большевиков.
— Да что вы, тетки, сбесились, что ли? — не утерпел, наконец, Сергей Терентьевич. — Как это можно?
Бабы враз обступили его.
— А что? По этому номеру, вишь, обещано, что сразу всех солдатов по домам распустят… Довольно, навоевались!.. Полили кровушки… Тебе гоже дома-то сидеть, а у нас у кого муж от дела вот, почитай, три года оторван, а у какой всех сыновей забрали… Нет, нет, большевики говорят правильно: конец, и крышка!
— Да ведь если армия пойдет сейчас по домам, за ней следом же Вильгельм пойдет!
— Так что? И больно гоже! — разом подхватили бабы. — Вильгельм-ат, он, бают, строгай, не то, что наш Миколай был размазня… Он, бают, враз все порядки вам уставит… У него не забалуешься… А то ишь какую волю взяли, стервецы!.. Нешто это жизнь? Вильгельма… Нам давно Вильгельму и надо…
Так и не положив своего номерка, — мужики крепко косились на него за это: опять лукавит чего-то мужик!.. — Сергей Терентьевич направился к дому. А чрез три дня он узнал, что в Рыбкине, где мужики ни за что не хотели подписываться под каторжную девку Марью Спиридонову, где все единогласно решили, что социализм — дело с нашим народ не подходящее, дружно, все как один, тянули номер три: очень мужикам нравилось звучное земля и воля. И таким образом и провели они своими голосами как раз каторжную девку Марью Спиридонову.
