Иван Наживин - Распутин
— Да, это, брат, не мадель… — заговорил опять лениво Трофим. — Это ничего не стоит и под ответ так попасть. Кто ригу барскую сжег, кто земского Тарабукина ловил, кто что, а ты, вроде Сергея Терентьева, все в стороне… Не мадель, брат…
Васютке было лень связываться. Он, щурясь от солнца, лежал брюхом на траве и смотрел, как в путанице этих зеленых коридоров идет суета муравьев и всяких букашек. И подумалось ему неприятно: а ведь, в самделе, ничего не делал…
Вспомнились эти последние сумасшедшие месяцы, когда все перевернулось и точно кверху ногами стало. Немцы вдруг приятелями заделались и появились в окопах с ломаной русской речью и со жгучим коньяком, бумажки какие-то все по полям вокруг ночью разбрасывали, что пора домой идти, земли господские делить, и слова эти новые, неприятные появились: какие-то, пес их знает, прореталии, буржуи опять, Каре-Марс, интерцентрал какой-то… Так, незнамо что городят… Но так как Васютка очень стосковался по деревне, по черноглазой Аненке, с которой он гулял, он старался подлаживаться под этот новый тон: он перестал стричься — хоша вошь и одолевала, — перестал застегиваться, не отдавал чести офицерам, хотя первое время и было это совестно, и когда орали все, то и он орал: долой и больше никаких! Но когда сибирские стрелки рядом убили вдруг командера, когда потом пришла весть, что жид Керенский да какой-то, пес его знает, Жучков[77] самого царя арестовали, то Васютка струхнул. Он решительно ничего не понимал в том, что делается, и ему было жутко, что вот он явно как-то от всех отстает. А вдруг, в самделе, он проглядел что-то? А вдруг с него потом спросят? Может, теперь все это и есть самое настоящее… Не зря же все это делается…
Мужики, лениво перебрасываясь словами, блаженно грелись на солнышке. И вдруг из зеленой чащи вывалилась тяжелая фигура Ваньки Зноева с его скуластым лицом и тяжелыми браунингами у пояса. Он одно время был в губернии в Совете, но, говорили, что-то крепко проворовался и вот теперь опять попал в деревню, где с первого же дня сам взял первую скрипку. Решительно никто его не уважал, а наоборот, все презирали этого тупого, горластого дармоеда, нечистого и на язык, и на руку, но теперь все его особенно боялись, чувствуя за ним какую-то огромную непонятную силу.
— Это что жа еще, таварищи? — еще издали крикнул Ванька. — Чего жа проклаждаться-то? Не на гулянки пришли…
— А какие такие дела важные тут? — лениво отозвался Васютка, все ковыряя былинкой в траве и забавляясь тревогой маленьких работников муравьев. — Затеяли пустяковину-то…
— Что? — сразу налился тот какою-то дикой силой. — Ежели Совет постановил вырубить, то какое твое дело рассуждать? Это знаешь, как называется, народ-то смучать? Мы, может, для вас сколько крови пролили… Вставай, вставай…
Слова вылетали из его луженой глотки огромные, угловатые, полные дикой, слепой силы. И даже стреляному волку, фабричному Миколаю, стало не по себе, а про мужиков и говорить уж нечего. Они отлично знали, что всю волынку затеял этот дурак Каскянкин, а этот вот про Совет какой-то орет. Черт их в душу разберет, проклятых!.. Как бы, в самом деле, в ответе не быть… И взявшись за топоры, они пошли к огромным липам, обступившим розовую беседку с амурами.
— Чего же орать-то? — ворчал Трофим. — Вот и идем… Ай уж и покурить стало нельзя?
Он всеми силами ненавидел этого кулиганта и втайне завидовал ему, уверяя, что многих офицерей он в Выборге да Кронштадте порезал и что у него теперь золота да каменьев всяких, может, на милиены будет.
— А мы вот Васютку все стыдим: ничего, дескать, паршивый черт, для леварюции не сделал… — подделываясь к Ваньке, проговорил Михаила. — Все в сторонку норовит, сукин кот… Хоть бы попа, что ли, нашего убил от нечего делать…
— Ну где ему, сопляку!.. — презрительно бросил Ванька. — Вот слова разные выражать, это их дело. А потом, глядишь, отвечай за них…
— Ну, Господи благослови… — насмешливо проговорил Трофим, берясь за топор. — Ну, начинай, ребята, бословясь…
И белые щепки запрыгали по зеленой траве.
Васютка был сумрачен и озабочен: вон, стервец, что говорит… Неужли он, в самом деле, что проморгал? Вон какую силу забрали дьяволы… Значит, это самое настоящее теперь и есть…
А Ванька уже кричал зычно на мужиков в недалекой стрельчатой, свежей и звонкой аллее, как-то особенно уверенно завязывая мерзкие ругательства. Стук топоров, людские голоса, шум падающих деревьев, тревожное перелетывание птиц по чащам — все говорило, что чему-то пришел тут окончательный конец. Весенний ветерок, ворвавшись сквозь разбитые окна в пустые покои, гнал и кружил по прогнившим паркетным полам старые пожелтевшие бумажки из растерзанных — в курево бумага уж не годилась, сопрела — сочинений Вольтера, Руссо, Дидро, Шекспира, Гете, Шиллера, Гельвеция, Байрона, которые до сего дня в ящиках ждали на чердаке лучших для Подвязья дней… Вдали за темным Ужболом поднимался над сияющей землей темный столб дыма: то леса загорелись казенные…
IX
ЗАВЕТНАЯ МЕЧТА
Все более и более развиваясь, революция часто производила в душах людей совершенно неожиданные переломы. Ее вопиющая безграмотность — иной она и не могла быть в стране безграмотных и малограмотных, — ее ужасающее безобразие, ее бесчисленные и нестерпимые несправедливости и жестокости начинали понемногу отталкивать и тех, кто всю жизнь отдал ей. В числе таких новых почти противников революции все более и более оказывался невольно Евдоким Яковлевич. Когда рабочие-табачники, насилуя, убили Сонечку, — преступление осталось безнаказанным, — когда мужики разнесли бессмысленно не только немногие уцелевшие барские имения, но в слепой ярости выжгли и цветущие мужицкие же хутора по Высокой Реке, которые так радовали Сергея Терентьевича, — точно революции был ненавистен самый вид зажиточного и довольного мужика, — когда он своими глазами увидел, как в огромном лесном и очень культурном имении предводителя дворянства Николая Николаевича Ундольского мужики пасли скот на молодых хвойных посадках, уничтожая бесплодно сотни десятин береженого леса, когда в ответ на его протесты против всех этих бессмысленных разрушений он слышал только бешеную матерную ругань, он испугался и задумался. Теперь он понял, что осторожный Сергей Терентьевич в своих суждениях о народе был страшно прав; он очень теперь сошелся с мужиком-писателем, и оба они из сил выбивались, чтобы понять, что им делать среди этих страшных ураганов революции, в этом хозяйственном самосожжении огромного народа, как этот народ спасти от самого себя. И они забросили все свои личные дела и ездили по уезду туда и сюда, чтобы вовремя предотвращать назревавшие то тут, то там художества.
И было еще одно явление в революции, которое его, социалиста, чуть не с пеленок чрезвычайно оскорбляло: это то, что везде и всюду евреи энергично пробивались в первые ряды и очень часто занимали командные места. Напрасно урезонивал он себя рассуждениями, что евреи, столь теснимые при старом режиме, естественно, должны особенно энергично хоронить его, напрасно объяснял он это их бестактное усердие их южным темпераментом, напрасно уверял он себя, что с точки зрения его, социалиста, они не только не делают ничего предосудительного, но очень льют воду на колеса международного социализма, то есть на его колеса, все напрасно — в его душе жило что-то такое, что восставало против безобразного, на его взгляд, явления этого, он слеп от негодования и сам с удивлением слушал свои новые речи.
— Позвольте, извините… — бледнея от сдерживаемого негодования, говорил он. — Позвольте… Я не могу да и не желаю — да-с, и не желаю!.. — закрывать глаза на факты. Когда старая Русь, еще от Киева, боролась со страшной Степью, их среди нас не было, не они, а мы истекали кровью на Калке, не они, а мы бились смертным боем на Ледовом побоище, не они, но наши прадеды дали первый отпор Орде при Иване Третьем, не они, а мы с Иваном Четвертым брали Казань и Астрахань, которые душили нас, и с Ермаком перебросились в Сибирь, не они под Полтавой заложили на своей крови фундамент новой России, не они покорили беспокойный Крым, не они в тяжелые времена Николая Первого взяли тревоживший нашу казачью окраину разбойничий Кавказ, не они в тягчайших усилиях заняли Среднюю Азию. Наши отцы, наши пращуры потом и кровью создали величайшее и богатейшее в мире государство. Если что в нашем доме и не так, то это наше дело и только наше, да-с… Имен Нахамкесов, Винаверов, Бронштейнов на страницах нашей истории не было — они появились только в самое последнее время, с начала этого столетия, когда начался видимый упадок России. Впрочем, виноват: вспоминаю одного жидовина, который вел себя так нагло при убийстве князя Андрея Боголюбского… Значит это что-нибудь или не значит?
