Должники - Татьяна Лунина

Самой страшной была третья ночь, когда Илья горел жарче углей в печке. На какое-то время она потеряла рассудок, выскочила из избы и принялась проклинать небеса за то, что хотят отнять сына. Выбежавший следом Олег Антонович молча подхватил на руки обезумевшую мать и понес в дом. А там сунул в руки пылающее тельце, приказал.

-- Носи и меняй компрессы. Меня не тревожь. Работай, -- и демонстративно улегся на топчан, отвернувшись к стене.

Она опешила от жестокости, какой не ожидала, но, впитывая собственным телом жар сына, поняла, что только такая «работа» спасет их обоих.

К утру жар спал. Малыш задышал легче, заснул. Тоня осторожно положила ребенка, развернула одеяльце.

-- Сейчас принесу сухое, -- шепнул моментом оказавшийся рядом хозяин и неожиданно перекрестился. – Слава тебе, Господи, кажется, пронесло.

Со следующего дня мальчик пошел на поправку. Боровик колдовал с отварами трав у печки, растирал Илюшку медвежьим жиром, таскал с пасеки мед, отпаивал молоком, приговаривая, что с пользой поить мужичка может только мужик, дело женщин – кормежка. Тоня с улыбкой слушала эту чушь и молчала. Олег Антонович осунулся, похудел, но выглядел абсолютно счастливым. За день до отъезда он заявил, что хотел бы поговорить.

-- Мы же все время разговариваем, -- улыбнулась она.

-- Не все разговоры содержат смысл, сударыня, во многих – одна информация. Присядем?

Был вечер. Илья, посапывая,  сладко спал. В печке пылали дрова, свежевымытая изба радовала чистотой и уютом. На столе, потрескивая, горела свеча, ее восковые слезы стекали вниз, образуя на самодельном подсвечнике в форме корявого голого дерева грязно-белую капу. Неожиданно Тоня подумала, что ей будет недоставать этого странного человека, его непонятных слов, оплывающей свечки, козьего сыра – всего, что согревало заботой, не требуя ничего взамен.

-- Слушаю, внимательно, Олег Антонович.

-- Не буду напрягать вас рассказом о своей жизни, но поверьте, я многое повидал. И вот что скажу, Тонечка: никогда мне не было так хорошо, как сейчас… И так плохо. Вы, сударыня, вернули мне желание видеть людей. Как бы дальше ни сложилась судьба, я вам очень за это благодарен.

-- Олег Антонович…

-- Молчите! Я уже, может, лет двадцать ни с кем так не общался, -- он задумался и долго не произносил ни слова, словно испытывал чужое терпение. Тишину нарушали лишь детское сопение да потрескивание свечи. Дрова прогорели, Тоня поднялась с табуретки, намереваясь подкинуть в печку пару поленьев. – Не нужно, -- остановил ее хозяин, -- я сам, -- открыл дверцу, поворошил кочергой вспыхивающие угли, подбросил дров, раздул огонь. В печке снова весело загудело. Боровик вернулся к столу. – Вы, сударыня, лечили ребенка, а излечился старик. Угрюмый, озлобленный, подозрительный мизантроп, который ни в грош никого не ставил, – усмехнулся и добавил. – Вероятно, даже себя.

-- Зачем вы так, Олег Антонович? Я не встречала человека заботливее и бескорыстнее вас.

Он всмотрелся в гостью с задумчивым видом, как будто решал что-то важное для себя.

-- Вы верите в Бога?

-- Нет. То есть, какая-то высшая сила, мне кажется, есть, но трудно представить, что кто-то один знает все обо всех и каждом, управляет людьми на земле непонятно как и откуда.

-- А небом управляет ваш муж?

-- Вы опять шутите, Олег Антонович, -- покраснела жена летчика.

-- Шучу. А меня, знаете ли, вроде, покидает безбожие... Здесь, Тонечка, вечера долгие, о многом передумаешь, многое переоценишь. Я, вот, тут хвастался давеча перед вами, что одиночка, гордился, что не как все. А зачем пыжился, что хотел доказать вы, наверное, так и не поняли, правда? – она тактично промолчала. -- Правильно, иной раз лучше смолчать, чем солгать. Хотя лично я молчунов всегда презирал, считал их трусами и конформистами, способными предать в любую минуту. Таких вокруг меня крутилось в свое время немало. Но разговор не о них, это так, к слову пришлось. Вчера, Тонечка, мне стукнуло пятьдесят.

-- Олег Антонович, поздравляю! Если б я знала…

-- То что? – не дал договорить юбиляр. – Сплели бы веночек и надели на голову, как римскому триумфатору? В знак признания власти и доблести? Доблесть и власть одна – деньги, без них твоя жизнь ничто, прочерк между двумя датами. Так я думал всегда. Не думал – жил этим, дышал, пил, как воду, -- он снял с подсвечника восковую каплю, задумчиво вылепил из нее крохотную лепешку, усмехнулся. -- А сейчас засомневался. Может, все это от лукавого? Может быть, деньги -- это просто шашни, которые сатана с человеком водит, чтобы посмеяться над Богом… Что скажете, Антонина Романовна? Уклонение от ответа воспримется, как нежелание поболтать с одиноким занудой.

-- Не наговаривайте на себя.

-- Так что, по вашему разумению, важнее всего? Деньги, любовь, дети, карьера?

-- Вы хотите знать, что главнее именно для меня?

-- Разумеется.

-- Я считаю, что миром правит любовь, а не деньги.

-- Согласен, -- кивнул Боровик. – Любовь способна на многое, даже сделать двуногое существо властным и доблестным. Только, боюсь, здесь наши представления об этом высоком чувстве расходятся, -- в его голосе зазвучала ирония. --. Вы, скорее всего, имеете ввиду отношения между мужчиной и женщиной, верно?

-- Допустим, -- насторожилась Антонина, ожидая подвоха.

-- Так я и думал, -- улыбнулся Боровик без тени насмешки. -- Было бы странно для вас мыслить иначе. Но я говорю о любви не как о банальных, простите, связях полов, а как о восприятии жизни. О любви к чужому ребенку, к собаке, к еде, хорошему вину, работе, искусству, наконец, к испытаниям, которые посылает судьба. Вы знаете, Тонечка, у меня был приятель, японец. Он мог часами наблюдать за какой-нибудь ерундой – букашкой, цветком – и быть при этом абсолютно счастливым, потому что воспринимал себя в гармонии с миром… Я ни с кем не гармонировал и ни с чем. Разве что, когда влюбился впервые, но первая любовь, как известно, чаще заставляет страдать, чем наслаждаться, и скорее крепит цинизм, нежели… -- от топчана донесся жалобный вскрик. Боровик удержал за руку вскочившую Тоню, подошел к спящему