Тень креста - Вячеслав Паутов
Рядом раздувал горн мускулистый юноша, длинные и грязные волосы которого были охвачены кожаным ремешком. Когда-то его звали Ательредом — он вел привольнуюжизнь в роду зажиточного селянина в Британии, но был взят в плен датчанами и продан нынешнему норвежскому королю Олаву ещё во времена его последнего похода в Британию. Теперь иноземца звали Атли Кузнецом и никто не мешал, даже не препятсвовал тому покланяться Христу. В своё время Хаки упросил продать юношу ему в подручные, не думая обременять того тяжелым и изнурительным трудом кузнеца. Но видно не судьба была Атли вести покаянный образ жизни: он вновь научился жить в миру, его мышцы налились от тяжелой работы, а дух окреп и молился он теперь вместе с хозяином и хозяйкой Давно, перестав быть рабом, Атли жил свободно и крест носил без утайки. Именно Атли первым заметил прибывших и окликнул Хаки. Оспаксон — великан с седеющей, косматой гривой волос отложил работу и направился к священнослужителям, скаля в улыбке белые и крепкие зубы.
Обнажённый торс кузнеца прикрывал лишь прожженный во многих местах кожаный передник, могучие узловатые руки были покрыты густой, как исландский мох, растительностью, только не зелёной, а рыжей. Хаки степенно и с чувством собственного достоинства поклонился Альбану Ирландцу, а на его губах продолжала играть доброжелательная улыбка:
— Господь свидетель, тому как я рад нашей встрече, преподобный Альбан! Рад и тебе, собирающемуся принять постриг, послушник Огге Сванссон! Что привело вас ко мне, священнослужители, ближние слуги Господа нашего? Чем я, простой мирянин, смогу помочь святой церкви?
— Мир вам, дети мои! Да прибудет с вами Господь в житие и трудах, а также и мыслях ваших! Чистые помыслы и дела всегда возблагодаримы свыше, — ответил на приветствие святой отец и поочерёдно перекрестил Хаки и Озрика, преклонивших перед ним колени. А затем приступил к объяснениям, закончившимся просьбой проводить его с помощником в семьи погибших женщин, к людям воспитывающим теперь крещённых при необычных обстоятельствах младенцев. Кузнец внимательно выслушал святого отца и пообещал после окончания работы сопроводить его в дома бедноты, оказалось он знал этих женщин, младенцев и семьи, которые постигло внезапное и ужасное горе. Сейчас же он просил высоких гостей оказать честь и отобедать под его кровом, так как предпринятое ими пешее путешествие могло подточить силы посланцев короля, которые теперь просто необходимо было подкрепить.
Альбан Ирландец держался с Хаки и Атли по-отечески просто — приветливо и благожелательно, послушник же, постоянно находившийся у священника за спиной, упорно молчал и старался держаться в его тени. Но кузнец Хаки всё же нашёл возможность обратиться к Огге со словами:
— Скажи, послушник Огге, не могли ли мы видеться раньше? Мне кажется знакомым твой взгляд, вот если бы я ещё мог услышать твой голос, то точно сказал бы, что мы встречались раньше при дворе конунга Олава, тогда ещё не ставшего королём… В то время, не будучи с головой вовлечённым в кузнечное ремесло, я часто бывал при дворе Трюггвасона и был знаком со многими его хускарлами-телохранителями… И что-то подсказывает мне, мы были знакомы в ту пору, помощник святого отца, Огге Сванссон… Молчишь? Ну и я не буду донимать тебя досужими разговорами, а вернусь к своей работе.
— Добрый человек, не стоит волноваться! Ведь Огге всего лишь послушник и мой поводырь — молодой человек, только ступивший на путь веры, и потому не связанный священными обетами, определяющими безукоризненный путь служителя церкви. Да и мало ли на свете похожих людей? И нет в этом парне ни лжи, ни фальши, ни злоумышления, уж можешь мне поверить, прихожанин Хаки Оспаксон, — успокоил кузнеца твёрдый голос Ирландца, вселив в единоверца уверенность в ошибке. И мастер удалился в кузню, работа требовала его непременного участия.
Ожидая, пока Хаки закончит работу, Сванссон и святой отец уселись на траву, блаженно вытянув усталые ноги. Охрана держалась вокруг кузнеца, разглядывая предлагаемые на продажу наконечники копий и метательные ножи. Щурясь от солнца, Огге глядел на алые кисти рябины у ворот. Рябина уродилась богатой — значит, зима вновь будет холодной, как и прошлая, когда в окрестностях Нидароса царил голод. Столицы он не коснулся, и жители её только из разговоров пришлых знали о том, что в некоторых ближних селениях люди ели падаль, кору с деревьев, даже солому с кровель, а Нидарос наполнился нищими, скапливавшимися у церкви или у дворца правителя Олава в ожидании подаяния. Страшно было глядеть на их полуголые, посиневшие от мороза тела. Пришедшие грелись у костров, но король приказывал на ночь гасить огни во избежание пожаров. По утрам отряды стражи собирали и хоронили за городской стеной окоченевшие тела бедняков. Альбана Ирландца возмущало, что Олав так немилосерден к страждущим, но епископ Николас убедил его — иного выхода нет, если к голоду и холодам прибавятся разруха и мор — никому лучше не станет, а сам король Олав и без того оказывает им благодеяние, не гоня от стен своей столицы.
Солнечное тепло, расслабляющее влияние погоды, настраивающие на короткий отдых, а так же благоприятность момента толкнули Огге на сокровенную беседу, и он, наконец, собравшись с духом, спросил священника, вывалив целый ворох, так волновавших его вопросов:
— Преподобный отче, как может король Олав натравливать христиан на язычников, безжалостно истребляя последних? Или ему не ведомо, какое зло несёт в себе такое отношение к вере? Почему же правитель чаще прибегает к оружию, чем к слову? Возможны ли мир и новая вера на земле норвежской без крови, проклятий и бесконечного ряда смертей? Ведь, там где оружие, там и война!
Святой отец терпеливо вынес этот град словесных откровений, безудержно сорвавшихся из уст юноши. Невидящие глаза Ирландца, застланные белёсыми льдинками болезни, теперь прямо и не мигая смотрели, казалось, в самую душу Огге, а сухонькая рука священника легла на колено послушника, тем самым усмиряя поток негодования и переводя внимание юноши в другое русло.
— Сын мой, а разве мир куётся не при помощи оружия? Вспомни своих предков… Разве знаменитые и славные конунги ваши не поступали так же, чтобы смирять непокорных? А ведь и у
