Владислав Глинка - Повесть о Сергее Непейцыне
Самой большой радостью Сергея стали теперь свидания с Филей — человеком из того, доброго мира. Они с Ненилой сняли комнату у столяра-немца на Васильевском острове, и заботливый дядька раза три в неделю приходил под вечер в классный флигель, чтобы принести барчатам что-нибудь из деревенского «запаса». Осип, схватив свою долю, тотчас убегал, а Сергей присаживался в коридоре, ел принесенное, и они говорили о Ступине. А то Филя рассказывал, как «от нечего делать» стал помогать квартирному хозяину. Сначала подносил доски и бруски в мастерскую, потом отпиливал нужное, теперь выглаживает и вощит. Описывал искусную работу старого немца, какие красивые столы и комоды привозят ему для ремонта.
Филя рассказывал не только потому, что сам был увлечен новым делом, но, главное, из желания занять Сергея, побледневшее, грустное лицо которого его беспокоило. Рассказывал о единственном новом и красивом, что видел, потому что понимал — разговоры о ступинской жизни бередят печаль барчука. Но в каждое почти посещение напоминал, как дяденька обрадуется, узнав, что Сергей Васильевич успевает в науках. И слова эти оказывали нужное действие.
В то время как Осип был уже поглощен честолюбивыми мечтами о блистающей на груди медали, какие выдавали по одной на капральство за успехи в науках, Сергей если и думал об отличиях, то как они порадуют Семена Степановича, которому Филя отписывал раз в месяц. После ухода дядьки он с особым рвением повторял основные предметы и долбил французские вокабулы. Поэтому, когда в конце ноября мосье Шалье поинтересовался наконец успехами братьев, он, выслушав чтение Осипа, взял его за подбородок и благосклонно заметил:
— Ce bejaune s'efforce obstinement a devenir un coq! Il saura toujours choisir son grain, je le predis[4].
А Сергею после его неуклюжих складов сказал:
— За парижанина вас никогда не примут, но в лучших ресторациях Петербурга вы объяснитесь.
Через несколько дней зашедший в класс подполковник Верещагин осведомился у француза, как учатся Непейцыны.
— Вполне достойны похвалы, господин инспектор, особенно Жозеф, — ответил Шалье. — Но старший также старается. Впрочем, вы понимаете, что и ваш покорный слуга делает все, что в его силах, — после чего отвесил самый грациозный поклон.
Верещагин чуть поморщился от повеявших на него ароматов и, кивнув, вышел.
Осип и Сергей не знали, что этот разговор нужен для письма, которое обещал к святкам написать в Ступино инспектор. Не знали, что не раз расспрашивал о них Филю, когда тот по приказу дяденьки приносил ему деревенские гостинцы. Они видели только, что при встречах Верещагин не обращает на них внимания, и считали это естественным. Он славился в корпусе беспристрастием, тем, что выделяет только кадетов, которые хорошо учатся, а не детей богачей, как делали многие учителя и офицеры. Недаром в кадетском присловье говорилось:
Чтоб у инспектора в любимчиках ходить,Изволь-ка геометрию, как девицу, любить…
А еще в корпусе гордились, что Верещагин — известный на весь Петербург ученый, что толковать с ним о математике приезжают артиллеристы, инженеры, профессора Академии наук. Только ему да директору Мелиссино кадеты не дали прозвищ. Их называли — Николай Васильевич и «Наш генерал».
Младшим кадетам Мелиссино представлялся всесильным существом. В первые месяцы Сергей видел директора только издали, из окна классного флигеля, проходящего мимо по мосткам. Небольшая фигурка в серой епанче и шляпе не спеша выступала, постукивая тростью. Кадеты говорили, что генерал не просто прогуливается, а заходит в каморы, в цейхгауз, в кухню, лазарет, конюшню, реже в классы — знает, что тут дело Николая Васильевича. И не зря заходит: прошлый год, так гуляючи, накрыл эконома, воровавшего масло, и выгнал его со службы. Да не только в их корпусе надо генералу за всем следить, а еще и в расположенном по соседству Греческом, которому он тоже начальник. Рассказывали еще, что генерал раньше был самый боевой, отличился на турецкой войне во многих сражениях, а при штурме Сплистрии, раненный в бок, только зажал рану платком и продолжал командовать.
И вот однажды, когда кадеты впервые прошли в классы по выпавшему за ночь снегу и с нетерпением ждали перемены, чтобы покидаться снежками, во время урока словесности дверь распахнулась и Мокей вкатил кресло на медных колесиках, которое, все знали, стояло в чулане рядом с ящиком для мела.
— Встать смирно! — закричал не своим голосом Апрелев.
Все вскочили и замерли. Замер и учитель — неряшливый и не всегда трезвый Григорий Иванович Полянский. Через минуту после Мокея вошел генерал. Еще в дверях он приложил палец к губам и поднял ладонью вперед другую руку — не надо, мол, нарушать урок, — прошел в угол за учительский стол и сел в кресло. На этот раз Мелиссино был в зеленом шелковом шлафроке, со свеженапудренной головой, а на шее, на кружевах рубашки пролегала черно-оранжевая лента над золотым с белой эмалью крестом Георгия. Кадеты сели, учитель продолжал толковать грамматику, а генерал закутал полой шлафрока ноги, обутые в белые шерстяные чулки и башмаки со стальными пряжками, передвинул их в третью позицию и переплел на животе толстые пальцы.
Сергей, забыв об уроке, смотрел на директора. Как представить его в огне баталий, на коне? Глаза большие, карие, под густыми бровями, нос толстый, щеки одутловатые, смуглые, иссиня-бритые. Ни на кого не смотрит, а куда-то вдаль, задумчиво. Но когда Полянский вызвал первого ученика Захара Ляхова и тот начал читать стихи Сумарокова, директор оживился, глаза заблестели, а пальцы легли на локотники кресла, отбивая каданс.
Без крыльев хочешь ты летети к небесам?..Достоин, коль сыскал почтенье сам.Но если ни к какой ты должности не годен.Твой предок — дворянин, а ты не благороден, —
закончил Ляхов и поклонился директору.
А тот поднялся с кресла, подошел к ученическим столам и заговорил звучным, густым голосом:
— Помните, дети, сии отменно справедливые слова. Не должно кичиться тем, что деды ваши сделали. Заслуги их токмо обязывает достойно поддержать честь имени и самим свершить нечто его достойное. Что стоит прошлое без заслуг собственных?..
На этом резкие трели сигнала прервали генеральскую речь. Кадеты вскочили и, окружив его, проводили к дверям. Там уже отыгравший Мокей трусил навстречу, неся епанчу, трость и шляпу директора. Хватаясь за полы, расправляя их, десятки детских рук только мешали генералу. Другие вырвали у горниста трость и подавали ее.
— Пошли, пошли, куда суетесь, шематонишки, — говорил будто сердито Мелиссино, слегка отталкивая кадетов, и вдруг рассмеялся добродушно и заразительно.
А они, тоже хохоча, заступали ему дорогу, суетились кругом, выскакивали следом на крыльцо. Сойдя со ступенек, генерал обернулся и сказал, показывая на плац:
— Коли будете хорошо учиться, то клянусь Зевсом, вскорости прикажу здесь построить горку да поделать салазок.
И кадеты, которых вез больше выскакивало на крыльцо, готовые ринуться следом, закричали:
— Виват, виват Мелиссино!!
Но генерал поднял руку и, когда смолкли, приказал уже серьезно:
— Сейчас все обратно, а то, ей-ей, ничего не велю строить!..
В ближайшие дни кадеты твердили друг другу, что если генерал обещал, то его слово вернейшее. В прошлом году пожаловался старший возраст на пироги с тухлой требухой, которыми кормил весь корпус эконом. Мелиссино обещал расследовать, и глянь, стали печь вкуснейшие — с кашей, со снетками и с луком. А потом изловил эконома на воровстве и вовсе прогнал. Вспоминали, что, как только назначили, запретил бить кадетов розгами и даже по рукам линейкой. Если сам Николай Васильевич кого сочтет нужным выдрать за явную лень, то и тогда генерал обязательно сбавит наказание.
От разговоров про директора переходили к рассказам про горы, с которых случалось кататься до корпуса. И Сергей вспомнил ступинскую. Вспомнил товарищей — дворовых и крестьянских ребят. Никто не умел так лихо ездить, как Гришка Кучеров. Где-то он? Жив ли? Даже лица в памяти уже ясного не сыскать. Вспоминаются карие глаза да жаркое дыхание на щеке, когда сидел сзади и толчками пяток подвигал салазки к началу крутого раската…
Кадетов, у которых в Петербурге жили родственники, отпускали вечером с субботы на воскресенье. Называлось это — «идти за корпус». За некоторыми мальчиками присылали экипажи. Оставшиеся с завистью смотрели на сборы товарищей и утешались, высыпаясь в каморе под двумя одеялами — второе бралось с пустых коек, — наедаясь до отвалу казенным мясом и пирогами. Пищу готовили на всех, а поглощали ее оказавшиеся за столом. Вообще кадеты не голодали — хлеба и супу давали сколько угодно, но всегда могли съесть лишнюю порцию жаркого, булок и сладкого.
