Владислав Глинка - Повесть о Сергее Непейцыне
— Он пороть не велит, только грозится, — сказал Дорохов Сергею. — Наш генерал того не любит, да и сам инспектор добёр. А что Лукьянова отделал, то молодец, он всегда к новикам пристает, которые, думает, его слабее… Вот наш плац, тут нас строевой эксерсиции учат и летом лагерь разбиваем. А тот флигель большой — камора, куда сейчас идем, — там спим, тот — столовый, а деревья — сад генеральский. Туда одних лучших учеников пускают. Я там разу не бывал. Мне бы только в полевые полки выйти…
— Разве не всех в артиллерию да в инженеры?
— Нет, кто по математике слаб, тех в полевые выпущают.
Они уже пересекли плац, когда сзади раздался топот.
— Фомка нас догоняет, — сказал плетшийся следом Осип.
— Ты откуда? — спросил Сергей подбежавшего кучера.
— Барин к енералу здешнему зашедча, а я углядел оттеда — тебя повели, лошадей аж бросил… Ахти, Васильич, нос-то! Вот пятак медный, прикладывай. А кафтан!.. Кто же тебя? Дяденьке докладать аль самому кого вдарить?..
Фома даже вспотел от длинной речи и утер рукавом лоб, не разжимая, однако, грозно сжатого здоровенного кулака.
— Не тревожься, любезный, — сказал Дорохов, — я твоего барина веду одеть по-нашему. А ежели нос разбит, так и обидчику не поздоровилось.
Корпусная жизнь. Начальники. Отдых на 3-й линии
Вечером этого дня братья Непейцыны впервые улеглись на соломенные тюфяки, так не похожие на ступинские пуховики Осипа и волосяной матрасик Сергея. В каморе-спальне на целую роту было холодно, байковые одеяла грели плохо. Койки им отвели дальние от печки, и Осип упросил брата уступить ему место у стенки, подальше от чужих. Он укутался с головой, подергал носом и уснул, а Сергей, у которого болело ушибленное плечо, все лежал на спине и смотрел в потолок, тускло освещенный сальной свечой, мигавшей в степном фонаре. От одеяла, подушки, от хрустящего тюфяка пахло лежалым, затхлым. Натужно кашлял дежурный унтер, кто-то во сне бормотал про задачи. «Что ж, кажись, сегодня не посрамил фамилию. А завтра оденут в красные кафтаны, придет повидаться дяденька… Через шесть лет произведут в офицеры, может, отправят на войну. Хорошо бы вместе с Дороховым — такой не выдаст. Но он старше классом и норовит в полевые полки…»
Корпусной день начинался рано. Еще затемно, в семь часов, звуки горна раздавались, казалось, над самым ухом. Горнист стоял в дверях коридора, служившего сборным залом, и трубил зорю, кончавшуюся раскатистой трелью. И все же некоторые силились, закрыв голову подушкой, отдалить подъем. Но через несколько минут койки обходил дежурный унтер и неумолимо сдергивал одеяла.
Одеться, застлать постель, умыться в коридоре при помощи дядек-солдат, расчесать и напудрить голову, обвязать косу — на все полчаса, до прихода дежурного офицера. Потом строй в коридоре, поверка, молитва нараспев и завтрак, который съедают, присев на койки, — кружка сбитня и булка. В это время старательные ученики уже схватились за книги — повторяют уроки.
В восемь часов второй сигнал, и в шляпах, с книгами под мышкой строиться в коридоре. Команда поворот — и марш! Через двор, в классы. Холодно, только начинает сереть вокруг, звонят колокола у Владимира, от города плывет глухой рокот колес, копыт, голосов. Гулко отбивая шаг по деревянным мосткам, что проложены вдоль домов вокруг плаца, кадеты подходят к классному флигелю. Дежурный офицер у двери следит, чтобы порядков шли по классам. Сырой воздух от протертых швабрами крашеных полов пробирает дрожью. Печки только что вытоплены, к ним теснятся греющие руки и спины. Горнист Мокей хранит в особом чулане мел, чернила и сейчас разносит их по классам. На столах открыты учебники, тетради — повторяют, спрашивают друг друга. В девять часов горн — начало занятий. Три урока с переменами по десять минут, в которые можно побегать по коридору — на дворе теперь чаще дождь, чем вёдро.
В двенадцать часов — горн, строй и марш в столовую. Обед по капральствам, на оловянных, плохо мытых тарелках, под присмотром офицера. До двух часов отдых, беготня. Но кое-кто чертит, зубрит. До пяти опять классы, потом два часа на подготовку к завтрему. И снова горн — строем в столовую, ужин и в каморы, молитва нараспев и по койкам. А в девять часов вдоль них проходит дежурный офицер, унтер идет за ним и тушит свечи, кроме двух ночников. Скорее заснуть — завтра опять горн, молитва, шаг в ногу, уроки, невкусная еда, неудобный сон…
Учиться русскому языку и арифметике Непейцыным было легко — дяденька вполне подготовил за так называемый младший возраст. В третьем классе, куда их приняли, прибавлялись новые науки — история и география. Пройденное в них за месяц не так трудно догнать, да и старик учитель часто хворал. Но существовали еще предметы, начатые с первого класса. То были рисование, танцы и французский язык.
С первым обошлось просто — перерисовывать кубики, звездочки, даже глаза и уши с картинок, приносимых в класс учителем, братья стали сразу не хуже соседей. Танцы оказались труднее. Поставленные на уроке среди кадет, они так неловко повторяли па менуэта, уже вытверженные одноклассниками, что танцмейстер, приплясывавший среди двигавшихся пар, подыгрывая на скрипке, стукнул обоих по лбу смычком, отвел к стене и наказал смотреть, а в свободное время упражняться.
Но особенно впору было пригорюниться с иностранным языком. Однокашники Непейцыных хоть не слишком твердо, но читали на уроках по-французски, переводили, отвечали на вопросы, некоторые употребляли в разговоре французские слова и целые фразы. Обучал этой премудрости некий мосье Шалье, обладавший розовым лицом и огромным хрящеватым носом с горбинкой. Кадеты говорили, что он настоящий парижанин и дает уроки во многих знатных домах. Несмотря на мокрые осенние дни, мосье появлялся в классе с большой меховой муфтой, в плаще на плюшевой подкладке, всегда завитой, надушенный, щеголяя атласными камзолами в шитых шелком цветах. Войдя в класс и сбросив плащ на стул, положив муфту и шляпу на учительский столик, Шалье долго охорашивался, не глядя на кадетов, — оправлял букли на висках, взбивал растопыренными пальцами кружево у шеи. Потом, как бы собираясь с мыслями, раза два горделиво прохаживался перед классом и, наконец, остановись и сделав рукой плавный выпад к слушателям, произносил для начала всегда одну и ту же фразу:
— Bonjour, mes enfants! Aujourd'hui vous allez vous perfectionner dans la connaissance de la pins belle langue, parlée par les rois, les grands capitaines, les ministres ei toute la noblesse des pays civilisés[2].
В первый свой урок после поступления Непейцыных Шалье подошел к скамье незнакомых мальчиков, ловко откинув назад ногу, поставил ее на носок, грациозно дотронулся до плеча Сергея надушенной рукой и спросил воркующим говорком:
— Parlez vous français, mes enfants?[3]
Когда же, угадав смысл допроса, Сергей смущенно ответил: «Нет-с», француз воскликнул уже по-русски, хотя и с акцентом:
— Скажите мне, кадеты, откуда взялись такие медвежата?
Старший по капральству кадет Апрелев доложил, что новики в других науках знают, что положено, только в танцах и во французском должны догонять. Шалье горестно потряс головой:
— Бог мой! Это не шутка — французский язык и танцы! Им трудно будет жить, бедным мальчикам!
Несмотря на такое мрачное предсказание, братья через месяц справились с менуэтом и вместе со всеми приступили к англезу. И с языком оказалось не безнадежно, особенно у Осипа. Наряды мосье Шалье так его приворожили, что, выбрав старательного кадета Ваню Шванбаха, Осип пообещал ему банку домашней пастилы, если поможет подогнать французский. Рыженький, круглолицый, похожий на сытую лисичку Шванбах, расспросив, велика ли банка, потребовал ложку на пробу и согласился. Он вручил Осипу тетрадку с вокабулами и грамматическими правилами, прочел наставление о французском произношении и пообещал спрашивать вытверженное. А Осип проявил такое усердие, что даже во сне бормотал французские слова и, едва проснувшись, уже шептал:
— Ла фнэтр — окно, ла ваш — корова, ла канон — тгшка…
У Сергея шло не так успешно. Ему не нравился учитель — правильно кадеты прозвали его сорокой, — да и знание языка не казалось необходимостью. Вон дяденька плохо знает французский и немецкий, даже учить его не решился, а полковник, георгиевский кавалер и самый лучший человек на свете. К тому же слишком многое, кроме французского, надо было сейчас выучить, понять, ко многому привыкнуть.
Сергей не знал доподлинно, тоскует ли Осип о матушке — они не говорили про такое, — но сам крепко тосковал по Семену Степановичу, Моргуну, по всей привольной, сытой и веселой ступинской жизни. Лежа по вечерам в постели, он представлял себе, как дяденька с Моргуном, сидя перед топящейся печкой, курят в две трубки — теперь, должно быть, курят, раз он не спит по соседству, — и вспоминают войну, походы, наверно, говорят и о нем. Они не знают, как ему бывает здесь тошно. Тошно, можно сказать, от всего. Просто от непривычных казенных запахов: в классе — сырых полов и масляной краски, обгорающей на печке, в столовой — прогорклого сала и квашеной капусты, в спальне — плохо мытого белья и чего-то кислого. Но главное, тошно все время быть начеку: прежде чем говорить с товарищем — подумать, стоит ли он доверия, и всегда помнить, что любой офицер может оборвать, выбранить, наказать без вины.
