Патрик Рамбо - 1968
Перепрыгивая через ступеньки крыльца, первые студенты столкнулись со зрителями, которые, выходя из театра, обменивались мнениями о смелости американских балетных постановок Пола Тейлора. Всего за несколько минут были заняты коридоры, фойе, зрительный зал, ложи, сцена и кулисы, и вот сочувствующий машинист сцены поднял занавес. Набилось столько народу, что стало трудно дышать. Студенты с мощными бицепсами, которые, следуя своим наклонностям, вступили в службу охраны порядка, закрыли входные двери перед носом утех, кто, топая и стуча, рвался в театр снаружи. Окрестные жители, зеваки, увешанные кольцами и фенечками хиппи в вышитых жилетах, только что вернувшиеся с Ибицы или с площади перед Академией, начинающие и известные актеры и актрисы, кинематографисты, все вперемежку, открыли митинг, который должен был продолжаться несколько недель, до тех пор пока вши, санитарные службы и полиция не выживут всех из здания. Внутри театра противостояние было в самом разгаре. Хорошенькая актриса в ярости кричала захватчикам, что они заняли ее рабочее место. Доводы повисали в воздухе, и никто никого не слушал.
— Это директор, впустите его, — сказал Порталье охранникам новоиспеченного Оккупационного комитета.
Страдающий тиком нервный, худощавый и бледный господин с курчавыми волосами барабанил в стекло. У Жана-Луи Барро[63] был потерянный вид, таким он уже однажды представал перед зрителями, когда играл в «Забавной драме» убийцу мясников. Директор театра в спешке примчался из своей квартиры в Трокадеро. Ему позвонили друзья и один чиновник из министерства культуры, чтобы предупредить, что театр подвергся нападению студенческих орд. Барро знал, что префектура не станет вмешиваться: жаль, конечно, если студенты нарядятся в чеховские костюмы, но ничего страшного, ведь тогда они не станут строить баррикады. Итак, директора пропустили в здание, которое еще недавно было «Одеоном», а вслед за ним вошла Мадлен Рено в расклешенном пальто. Барро пропустили к сцене, и он рискнул выступить с речью, которую тут же освистали:
— Мне понятны ваши чаяния, — сказал он.
— Ври больше, дедуля!
— «Одеон» принимает артистов со всего мира, предоставляя им возможность высказать свои взгляды…
— Долой!
— Их выручку мы откладываем, чтобы они могли оплатить дорожные расходы…
— Эксплуататор!
— Дайте нам возможность работать…
— Нам больше не нужен буржуазный театр!
Услышав это, Мадлен Рено вышла на середину сцены, заполоненной ордой юношей и девушек, сидевших на корточках или вытянувшихся на полу вдоль рампы:
— У нас не буржуазный театр, мы играли Ионеско, Беккета, Жене…
— Раздеть старуху! — пропищал какой-то хулиган, но его за пошлость тут же осадили стоявшие рядом товарищи.
— Это больше не театр, — закричала очень красивая девушка с каштановой шевелюрой, — а центр революционного творчества!
Порталье потащил Тео в фойе. Там по лысине и спускавшимся от нее длинным седым волосам он узнал Джулиана Бека, чей «Живой театр»[64] как-то прошлой зимой приезжал в Нантер со спектаклем. Жуткая скучища. Во всяком случае, в «Одеоне» Ролан видел вещи и получше. Ему приходилось аплодировать двум скандальным пьесам, «Ширмам» Жене[65] и «Марату-Саду»[66]. Правда, последняя пьеса больше нравилась ему в телеверсии Королевского Шекспировского театра с великолепной Глендой Джексон в роли Шарлотты Корде[67]. Но пережитые в театре сильные впечатления не помешали ему кричать вместе со всеми: «Искусство — рабочим! Долой голлистский театр! Нет потребительскому искусству!» Это было несправедливо, но Порталье простил себя за неискренность. Держась за руки с Тео, они за толпой ринулись в костюмерную. Мадам Иветта, костюмерша, тридцать лет хранившая уникальную коллекцию костюмов, не смогла помешать студентам прорваться к ее сокровищу.
— O-o-o! — простонала Тео в экстазе. Она остановилась у платья из тонкой прозрачной ткани, висевшего среди сотен других.
— Оно тебе очень пойдет! — заявил Порталье, снимая легкое одеяние с вешалки и набрасывая ей на плечи.
— Ты думаешь?
— Бери, оно наше.
Другие варвары рассуждали так же, они воспользовались случаем растащить сапоги, камзолы, городские костюмы, плащи, шляпы с перьями, латы, позолоченные щиты и выходили из запасников, наряженные кастильцами или римлянами. А в это время Родриго писал большим фломастером на оборотной стороне афиши слова, которые должны были висеть над входом: «Воображение взяло власть в бывшем театре «Одеон», вход свободный».
Комиссар Ламбрини вышел из своего кабинета. Он медленным шагом направился к стойке, за которой сидели его агенты и терпеливо ждали:
— Миссон, примите заявление у мадам.
— Да, господин комиссар.
Безгубая женщина в очках, обсыпанная пудрой, словно рыба, обвалянная в муке, крепко вцепилась в свою сумку из крокодиловой кожи.
— Слушаю вас, — сказал полицейский, вставляя лист в пишущую машинку с полустертой лентой.
— Ночью 13 мая…
— 13 мая, — громко повторил Миссон, печатая двумя пальцами.
Он хорошо помнил эту дату, ведь как раз тогда он вместе с коллегами бросился в атаку на улице Гей-Люссака, а Пелле даже дали больничный после неудачного падения в лужу масла.
Дама продолжала:
— Я живу на улице Гей-Люссака…
Миссон оторвался от клавиатуры. Почему комиссар выбрал именно его, чтобы принять это заявление? Напудренная дама сверлила его острыми глазками. Неужели она запомнила, как он в пылу сражения избивал ту женщину в ночной рубашке? Нет, не может быть, он ведь был в противогазе и в очках, похожих на иллюминаторы.
— Я своими глазами видела, как молодые люди швыряли разные вещи.
— Подождите, мадам, не так быстро, я печатаю.
— Это было в доме на углу улицы Сен-Жак, нечетная сторона, на пятом этаже, окна с зелеными шторами и слуховое окошко над ними.
«Вот еще одно заявление от добропорядочных граждан, — подумал полицейский, — но какой от этого прок?» Дама изливала свою желчь, облегчая душу, но начальство не станет обращать на это внимания. Может, она просто хочет насолить соседям за то, что те отдавили лапу ее шавке? Жители квартала пустили студентов к себе домой. Допустим, но ведь это были состоятельные граждане, раз они могли позволить себе поселиться возле самого Люксембургского сада. Полиция все больше чувствовала себя обиженной. Вернувшись из поездки на Восток, премьер-министр со своей примирительной речью признал правоту мятежников и осудил скопом все силы правопорядка. Газеты писали о зверствах полиции, жандармов и отрядов республиканской безопасности, не упоминая о булыжниках и оскорблениях. Полицейские профсоюзы выразили протест: а что, если бы мы остались сидеть сложа руки в патрульных машинах и в комиссариатах?
— Господа, прошу всех встать! — объявил комиссар, входя в сопровождении подвижного сухопарого господина в черном официальном костюме и с тщательно зачесанными назад волосами.
Все встали, как по стойке «смирно», а заявительница надела очки. Ламбрини представил гостя, которого многие уже знали в лицо:
— Господин префект полиции пришел поздороваться с нами и подбодрить в нашем нелегком труде.
— Благодарю вас, господа, — сказал префект Гримо, — и хочу удостовериться, что все пойдет наилучшим образом. Вас что-то беспокоит? Да? Вижу, вы нахмурились. Слушаю вас!
— Полицейский Миссон, господин префект.
— Говорите…
— Мы бы хотели иметь возможность приезжать на работу в гражданском и переодеваться уже в комиссариате.
— Вам разонравилась ваша форма?
— В метро лучше бы без нее. На нас все смотрят, это неприятно.
Поговорили и о плохой кормежке, и об изнуряющем графике, и о некачественном снаряжении, например о водометах, которые работали из рук вон плохо. А еще о зарплате, продвижении по службе и времени выхода на пенсию.
Суровые, уродливые заграждения заводов в Бий-янкуре высились, подобно отвесным крепостным стенам, на берегах острова Сеген, территории государственного завода «Рено» посреди Сены. Транспаранты на французском и португальском языках, висевшие у входа, означали решительный отказ. Рабочие захватили цеха в семнадцать часов, и разбросанные инструменты так и остались на лентах конвейера. Профсоюзы пришли к соглашению: поддержать движение протеста, чтобы направить его и удержать массы под контролем. Уже четыре с половиной тысячи кпеонских рабочих объявили бессрочную забастовку, во Флене их примеру последовало еще десять тысяч. К ним готовы были присоединиться и двадцать пять тысяч рабочих в Бийянкуре. Пикеты блокировали основные подступы к городу, Национальную площадь, проспект Эмиля Золя и Сталинградскую набережную. Технические служащие, захотевшие выбраться в Медон, на другой берег Сены, чтобы купить себе еды, не смогли выйти наружу. Управленцы в большинстве своем разошлись по домам.
