Патрик Рамбо - 1968
— Мошно я фосьму сфои солотые сапошки? — пробормотала гостья, стоявшая в одних носках.
Профессор сгреб сапоги и бросил ей, а потом захлопнул дверь. Он проворчал:
— Золоченые сапоги и Живанши…
Теперь он направлялся к комнате Ролана, а его жена в это время повторяла: «Мое платье, мое платье…» Они застали сына в постели, в объятиях веснушчатой девушки. Оба курили сигареты «Голуаз», так что вся комната утонула в облаке табачного дыма. Ролан приглушил приемник:
— А, это вы? Я так и подумал, когда услышал шум.
— По-твоему, здесь бордель? — спросил профессор.
— Это мой дом.
— Не твой, а мой, ты еще несовершеннолетний!
— Через два месяца мне будет двадцать один!
— Через два месяца я тебя отсюда вышвырну! Убирайся и забирай с собой эту потаскуху!
— А что это вы не в Трувиле? А, понятно, забастовка… Мы только что слышали по радио, и это еще не все, еще не такое будет, вот увидишь: почта, электричество, заводы, твоя больница, мусорщики, бензин — все!
Спонтанные забастовки, длительные и кратковременные, прокатились, множась, по всей стране. К полудню два миллиона трудящихся прекратили работу. В Париже метро и автобусы ходили нерегулярно, вне всякого расписания, транспортное управление уже подумывало о том, чтобы пустить по некоторым городским маршрутам междугородные автобусы. Компания «Эр-Франс» отменила большую часть рейсов из-за выступлений работников наземных служб. То же самое происходило в Эне, в Ницце, в Ла-Сене, в Гавре, в Лионе; эльзасские шахтеры перестали добывать хлористый кальций, в Сен-Назере закрылись верфи, в Восге — мебельная фабрика, в Мерт-э-Мозеле — стекольные заводы, в Дуэ и Лене — шахты. Это затронуло все профессии. Служащие, ремесленники, крестьяне в полном беспорядке присоединяли свои требования к требованиям студентов и рабочих. Начались волнения на государственном телевидении и радио, там требовали свободы слова, актерский профсоюз раздумывал, не объявить ли забастовку в театрах.
В Каннах битва затронула фестиваль, который как раз был в самом разгаре. Фотографы не обращали внимания на молодых актрис, прогуливавшихся в бикини по галечным пляжам, а столпились в большом зале Дворца. Отказавшись показывать свой фильм на конкурсе, Карлос Саура[68] вместе со своей подругой Джеральдиной Чаплин ухватился за занавес, чтобы помешать показу, но занавес все равно поднялся над экраном, и двое протестующих повисли в воздухе. Под их ногами разыгралось сражение сторонников и противников фестиваля. Какой-то зритель толкнул Трюффо[69], и тот упал, а Годар[70] получил пощечину зато, что кричал гнусавым голосом: «Фильмы принадлежат тем, кто их делает!» Показ продолжался, несмотря на потасовку, а потасовка — несмотря на темноту. Сражающиеся падали в горшки с гортензиями, расставленные на краю сцены. Когда включился свет, всех освистали и потом вывели вон. Самые упорные продолжили потасовку и пререкания в зале имени Жана Кокто. Иностранные кинематографисты, которых пригласили сюда показать свои картины, не могли ничего понять. Они защищали фестиваль как прекрасную возможность получить известность в мире, Годар в ответ заявил, что хочет сжечь все копии, а Трюффо кричал:
— Захвачены университеты, фабрики, вокзалы! И вы хотите, чтобы эта волна остановилась у дверей фестиваля?
— Но мы здесь собрались говорить о фильмах!
— Все о революции, а вы о съемках?
— Большинство людей, приехавших в Канны, говорят о кино!
— Большинство, мсье, — сказал кто-то из критиков, — это рабочие!
— А рабочие разве не ходят в кино?!
Уже двадцать два часа тридцать минут, а самолет президента Республики еще не приземлился. Генерала встречали Жорж Помпиду, который все время курил, стараясь сохранить спокойное выражение лица, и заметно нервничающие министры. Де Голль решил прервать свой визит в Румынию, несмотря на то что премьер-министр отговаривал его по телефону, надеясь подольше контролировать ситуацию в одиночку. Жорж Помпиду хвастал тем, что давно привык к забастовкам, ведь ему так часто приходилось иметь с ними дело. Премьер считал, что нужно просто дать им время выродиться, стать непопулярными и прерваться естественным образом. Да, железнодорожники парализовали страну, но они, как и бастовавшие до этого шахтеры, тоже беспокоятся о своем будущем. Прекрасно, мы все обсудим с их профсоюзами, усыпим их бдительность, предложим решения, благодаря которым все смогут хотя бы на первое время сохранить лицо. Вместе с префектом Гримо Жорж Помпиду разработал систему, обеспечивавшую функционирование транспорта, поставки продовольствия, работу радио и телевидения. Он подписал указ, призвав из резерва еще жандармов и военных специалистов в тех областях, которые больше всего могли пострадать от забастовок. А еще нужно было организовать охрану государственных зданий и телевидения. Два эскадрона из казармы на улице Целестинцев уже пришли на подмогу двумстам охранникам Елисейского дворца. Вооруженные до зубов, они разместились в подвалах, а чтобы не нервировать генерала, который не выносил чрезмерной охраны, их грузовики были спрятаны за служебным зданием на набережной Бранли. Помпиду хотел выждать, но захочет ли генерал того же? Не испортит ли он все одной фразой?
А вот и самолет. Он заходит на посадку. Жорж Помпиду посмотрел на часы: десять минут опоздания, генерал, наверное, в ярости. Трап катится к самолету, к нему приближаются министры: Фуше, Кув, Маль-ро с упавшей на глаза прядью, лицо искажено нервной гримасой, воротник плаща высоко поднят. Дверь самолета открывается. Наверху трапа появляется генерал в своем длинном пальто. Все наблюдают за ним, пока он спускается вниз. Похоже, он в хорошем настроении. Он говорит:
— Рад вас видеть, господа.
— Как все прошло, мой генерал?
— Великолепно!
Затем де Голль ведет премьер-министра к черной президентской машине и предлагает последовать за ним, чтобы обо всем переговорить в кабинете в Енисейском дворце. Предоставленные самим себе министры все же успокоились: вид у генерала был довольный. По правде говоря, поездка в Румынию очень его порадовала. По дороге из аэропорта Кралова в Бухарест де Голля бурно приветствовали толпы людей. Он шел по коврам из живых цветов и еловых веток, хоры в национальных костюмах пели ему приветственные песни. В деревне пастухи и пастушки в окружении чистеньких кудрявых овечек разыгрывали для него буколические сценки. На подъездах к Плоешти румыны прорвали защитные заграждения, ликование было столь бурным, что пострадало несколько человек. Пришедший к власти в декабре Чаушеску пользовался возможностью подчеркнуть собственную значимость. Прежде чем сесть в самолет, де Голль обратился к румынским студентам: «Великий свежий ветер поднимается от одного конца Европы до другого». Его мысль была ясна. Генерал надеялся расширить Европу, включив в нее эту восточно-европейскую страну, которая стремилась освободиться от влияния Москвы. Чтобы сильная и сплоченная Европа, объединившись, составила мощный противовес двум великим державам, США и СССР. А тут эти шуточки парижских школяров… Де Голлю тоже не нравилось нынешнее общество, где царили мотовство и потребление. В частных беседах он осуждал и капитализм, и коммунизм, ему хотелось предложить особый путь развития, так, чтобы трудящиеся разделили с хозяевами и ответственность, и прибыль. Таков был великий план генерала. Левые партии противились из принципа, министры видели в этом неосуществимую утопию. Ну ничего, де Голль снова, через голову всех группировок, обратится напрямую к народу. Он мечтал о референдуме.
В полночь на фасаде Елисейского дворца со стороны сада в окне генеральского кабинета еще горел свет. Принял ли де Голль разумные доводы премьер-министра или, напротив, сохранил свою непримиримую позицию?
Воскресенье, 19 мая 1968 года
Вы видели подвал, где все сами признаются во всех грехах?
Вне себя от нетерпения, депутат Жюрио кружил по дому. Его жена висела на телефоне уже целую вечность. В цветастом халате, сидя нога на ногу, она качала на пальцах домашнюю туфлю с помпоном.
— Хватит болтать!
— Но это же Соланж Порталье! — сказала мадам Жюрио, прикрывая трубку рукой.
— Плевать! Я жду несколько очень важных звонков.
Мадам Жюрио только что узнала о новой ссоре между профессором и его сыном-лоботрясом. Ролан на этот раз явно перестарался, превратив квартиру на бульваре Осман в придаток Сорбонны. Мадам Жюрио сокрушалась, слушая рассказ мадам Порталье.
— Эти хулиганы залезли к тебе в шкаф?
— Довольно! — заорал депутат, уже не в силах совладать с раздражением.
И он оборвал связь, положив руку на кнопки телефона.
— Ты с ума сошел! — закричала мадам Жюрио.
