Валентин Лавров - Катастрофа
— Во как начальники раскатывают! — щелкнул кнутом кобылу извозчик. Помолчав, добавил: — Хоть бы все, собаки, друг друга перестреляли. Оставшихся — на осину, царя-батюшку — обратно на престол.
Трах! Бах! — загремело с Петровки.
Вера Николаевна перекрестилась, извозчик хлестнул кобылу, а Бунин увидал в нескольких шагах от себя двух санитаров. На длинных узких носилках несли человека с безвольно болтавшейся, окровавленной головой. Длинные смолянистые волосы спеклись в густую кровянистую массу, оттеняя смертельно бледное лицо с закатившимися глазами.
У Бунина болезненно сжалось сердце.
Чем ближе к дому, тем тревожней становилась обстановка. Под воротами, возле дверных навесов и по углам домов стояли солдаты с винтовками, опасливо и зорко посматривая во все стороны. С Охотного ряда беспрерывно раздавалась стрельба. Улицы были тревожно-пустынны.
По Тверской, со стороны Ходынского поля, неслись авто, набитые вооруженными солдатами и рабочими. Из кузова торчали вверх винтовки с примкнутыми штыками. Издали все это напоминало ощетинившихся ежей.
Извозчик придержал лошадь, пережидая разрыва в этом бесконечном шествии.
По мостовой, ближе к тротуарам, двигались отряды Красной гвардии и солдат. Некоторые были опоясаны пулеметными лентами. Шли вразброд, почти не разговаривая. В их лицах чувствовалось напряжение, тревожное ожидание. Бесшабашней выглядели юнцы в засаленных и рваных рабочих пиджаках, подпоясанных новыми солдатскими ремнями. На ремнях болтались серые холщовые сумки с патронами. Они неумело тащили винтовки, то и дело перебрасывая их с плеча на плечо.
— Куда они? — недоуменно спросила Вера Николаевна.
— На бойню! — коротко ответил вконец помрачневший Бунин.
Из Страстного монастыря вышла большая группа вооруженных рабочих. Стараясь выглядеть боевитей, они с малым успехом пытались сохранить стройность в рядах и при этом пели:
Смело, товарищи, в ногу…
— Большевики пошли власть завоевывать! — усмехнулся извозчик.
На монастырской башне зазвонили часы. Звучали они по- старомодному печально и звонко, словно перекликалась стая заблудившихся в тумане волшебных, нездешних птиц.
Извозчик повернул широкую спину и перекрестился на колокольню.
Вера Николаевна прижала платочек к глазам. Бунин нахмурился.
Господи, думалось ему, неужели это конец? Неужели толпа сокрушит Россию? Нет, не может быть! Слишком Россия могущественна, чтобы куча хулиганов или просто заблудших людей могла сломать ее основы!
И он, словно назойливую муху, попытался отогнать от себя страшную мысль.
Когда пересекали Большую Никитскую, на углу Медвежьего переулка вновь увидали санитаров, сносивших убитых и раненых к карете с красным крестом. Рядом с каретой металась, словно черная тень, растрепанная женщина. Она вздымала к небу руки и неистово голосила:
— У… батюшки! Ох, родимые… О-о-о… Сына моего юнкеря убили. У-у-у… — И она повалилась на землю. Ее начали неловко подымать несколько женщин, стоявших рядом.
— А все-таки, — убежденно повторил извозчик, направляя лошадь в разрыв между колоннами, — всех социлистов и хулюганов двистительно — на осину! Чем быстрей, тем спокойней. Пока гидра в силу не вошла.
3
Все жили словно на вокзале: в постоянном ожидании поезда, который повезет в «лучшее будущее», обещанное большевиками всем, кроме буржуев. Землю — крестьянам, заводы — рабочим, свободу — «трудящимся», под которыми подразумевались те же крестьяне и рабочие.
Что касается всего остального многомиллионного населения бывшей Российской империи, то новая власть призывала на их головы все самое страшное, что существует под солнцем. Открывая газету, Бунин ежедневно находил призывы: «Уничтожить паразитные классы общества!», «Беспощадно истреблять эксплуататоров!», «Полностью подавить сопротивление буржуазии, уничтожить ее как класс!»
К ружью приравняли перо не только генералы от большевистской литературы Демьян Бедный и Владимир Маяковский, но из каких-то местечковых щелей повылезали новоявленные барды. Один из самых шустрых — сын одесского мещанина Иоля-Шимона Гершонова Безыменского Александр, который вскоре будет признан первым поэтом комсомолии. Он сочинил стихотворение «Красный террор», посвященное, что естественно, Марату:
Эй, Пролетарий,Смело вперед!Грозную каруТруд принесет.Помни: мы судьи!Знай же, кто враг:Меч ПравосудьяВ наших руках…Кровь ради крови.…Знай, безотраденПуть полумер.Будь милосердИ беспощаден.Мы повергаемЛишь кровопийц.И убиваемТолько убийц народа!
Покатилась Русь-матушка с той высоты силы и величия, на которую взбиралась веками. И катилась она согласно законам физики все быстрее и быстрее, так что порой казалось благом окончательное падение. Пусть придет любая власть, лишь бы она была твердой, лишь бы прекратила бандитизм, наполнила прилавки былым изобилием.
Каждый день гремели пушечные удары, порой так близко, что жалобно звенели стекла. Случались и перерывы. Полчаса, а порой час царила тишина, и это затишье было особенно тяжелым. Что пушки вновь выпустят снаряды — сомнений нет, но где на этот раз они упадут, куда и кому принесут смерть?
Кровь ради крови…
4
В каждом доме, в каждой семье двухмиллионной Москвы, в ее 563 церквах с 698 приделами при них люди страстно молили Господа о мире, о том, чтобы пресекли большевиков с их грабежами, насилиями, убийствами.
Бунин твердил:
— Только законная власть спасет Россию! — подразумевая теперь под такой властью кого угодно, только не большевиков.
Но большевиков пока никто не пресекал. А вот они пресекали кого угодно.
Облачившись в теплый и удобный халат, Бунин нервно расхаживал по гостиной — из угла в угол, натыкаясь на табурет возле рояля, чертыхаясь, то и дело подходя к окну, словно надеясь, что там вот-вот произойдут перемены к лучшему.
Зазвонил телефон. Бунин почему-то обрадовался, словно сейчас ему сообщат благую весть.
— Иван, что у вас на Поварской, стреляют? — это говорил Телешов.
— Еще как! — грустно усмехнулся Бунин. — Большевики, кажется, Москву перепутали с германским фронтом.
— Как раз нет! Там они призывали сложить оружие.
— Видать, против своих воевать им охотней!
— Еще бы! В Питере они «славную» победу одержали, гладко все у них прошло.
Бунин с тревогой спросил:
— Неужто и здесь они власть захватят?
— Вряд ли! — уверенно возразил Телешов. — Весь московский гарнизон остался верен присяге. Создан «Комитет общественной безопасности». Наши укрепились в Кремле, телефонная станция тоже в наших руках.
— В Кремле ведь весь арсенал был?
— Он там и остался! В этом наша сила. Мятежники почти безоружны.
— Я вчера встретил на Зубовском бульваре генерала Потоцкого. Он сказал, что в руках большевиков тяжелая артиллерия.
Телешов ахнул:
— Не будут же они из пушек палить по кремлевским святыням! Человеческая низость еще такого не видала. Ну да ладно, я к тебе с приглашением. Приезжай к нам с Верой Николаевной.
— Пожалуй, приеду! — охотно согласился Бунин. — Особенно если чаем напоишь. Сахар еще есть?
— Не только чаем, обедом накормлю. Таким, как в мирное время. К обеду и приезжайте, к шести часам.
* * *
…Славный уют телешовской квартиры, с ее старинным убранством, мягкий свет керосиновой лампы-«линейки» (электроэнергию опять отключили), тишина в доме и за окном (с наступлением темноты перестрелка закончилась) — все это словно миром сошло на бунинскую душу.
Елена Андреевна, жена Телешова, сервировала стол. Приборы, как и положено солидному купеческому дому, были серебряными. Кухарка Саша, крепкая деревенская девка, светившаяся каким-то особым расположением к людям, готовностью служить всякому, с кем сводит судьба, ловко помогала хозяйке.
Их сын — Андрей Николаевич, семнадцатилетний студент, с тщательным пробором и в лакированных штиблетах, утонул в глубоком мягком кресле, щипал струны гитары и потихоньку, но с чувством напевал:
Бессонные ночи, разгул и виноВсе тело мое отравили.Мне в жизни теперь остается одно:Надеюсь на отдых в моги-и-ле…
Вера Николаевна поинтересовалась:
— Леночка, какие нынче в Москве цены на базаре?
— Три шкуры нынче дерут! За фунт мерзлой баранины просят «синенькую».
